на мне сэкономить? А хрен вам! Я девушка умная и требую зарплату! Кстати, как у вас там? Сдельно? Как потопаешь, так и полопаешь, так?
Он медленно поднялся с кровати и пошел к двери. У двери обернулся:
– Дура. Какая же ты, Юлька, дура! Господи, что ты несешь! Какое там «сдельно», какая зарплата? Какое «потопаешь»? Я… – он скривился и махнул рукой. – Я предупредить вас хотел. В смысле, Диму твоего. Мутная эта француженка, стремная. Ну а насчет всего остального… А твои Розенблаты, забыла? Ты просила, чтобы их не трясли на таможне.
– Розенштейны, – машинально поправила его она.
– Ага, Розенштейны, – он матернулся, – или твои, как их, Соловьянниковы! Думаешь, мне было просто просить за каких-то незнакомых людей? И что, я никому не помог? Кстати, – он засмеялся, – фамилия-то у них не Соловьянниковы, ты в курсе? Соловейчики их фамилия! А почему сменили? Не спрашивала? Так вот, спроси. Спроси, чего поменяли, если такие сионисты. Почему отказались от фамилии предков? Не знаешь? А я знаю. Чтобы легче жилось. Ну ничего, приедут на историческую родину – опять поменяют! Знаю я эту публику, знаю.
Он вышел из комнаты. В ванной зажурчала вода.
Юля сидела опустив голову. Как же тошно было на душе, как же противно! Пусть валит к чертям! Предупредить он хотел! Ага, как же, поверим! Но ведь правда, что он помогал…
Сейчас он уйдет. Оденется и уйдет. А ей опять будет плохо. Да бред, ей будет плохо в любом случае. И если он останется – тем более.
С Димой Еланским, Юлиным коллегой-журналистом, была такая история.
Он собирался бежать. План был простой: купить туристическую путевку на морской круиз – из недорогих было путешествие по Дунаю, – и сойти в одном из портов. Сделать это непросто, туристы разбиты на группы, при каждой группе сопровождающие с зорким оком, шаг вправо, шаг влево отслеживается, но Димка говорил, что уйдет. Маршрут просчитан, эта Николь будет его ждать в кафе, проведет его через кухню и отвезет в полицейский участок. И все, тю-тю, дорогие сограждане, земляки и сопровождающие в погонах.
Проблема была в одном – купить турпутевку было непросто. А уж на одного, да на молодого, свободного парня втройне непросто.
Путевки продавались через агентство «Спутник», и там требовалась куча характеристик, справок и прочих дурацких бумаг.
Два раза в путевке Димке отказывали, но пыла он не терял. Брак с этой Николь был невозможен – во Франции у нее имелся богатый и влиятельный муж, с которым она несколько лет как разводилась.
Димка обсуждал план с друзьями, разумеется, с самыми близкими, выходит, среди них стукач?
Так, минуту. А может, про побег им неизвестно? Как он сказал? «Француженка стремная»? Ну да, все правильно. Предупредил, что будут сложности с браком. Нет, они не знают про бегство. Про планы уехать – да, информация открыта, Николь в процессе развода, можно сделать выводы.
О господи! Вот же она накрутила, страшилки нарисовала, на Кружняка сорвалась, а все оказалось гораздо проще.
Выходит, он действительно хотел предупредить? Или все-таки что-то вытащить?
Господи, у нее паранойя.
В тот день Кружняк не ушел, но вечер был безнадежно испорчен.
О Еланском они больше не говорили – какой смысл?
В феврале Юля занялась очень серьезным проектом, и они с Кружняком почти не виделись. Она делала карьеру, стала финансово независимой, отказывалась брать деньги у отца. Кстати, чувствовал профессор себя не очень. Не жаловался, но было заметно: он порядком сдал, постарел, теперь все ему тяжело. Да и Маруся добавила, чертова скромница! Угораздило же влюбиться в этого подводника! Дурында, испортила себе жизнь. И чего ей не хватало? Сидит теперь в этой холодной дыре и пишет, что счастлива. А папа и Ася страдают, не могут смириться, что отпустили любимое дитя.
Тем временем наступали новые времена. К власти пришел Горбачев, и началась перестройка. Стали привычными слова «ускорение», «гласность». Потом случилось падение железного занавеса, крушение соцлагеря, распад СССР.
Начиналась новая жизнь. Какой она будет?
* * *
Все не слава богу. По всем азимутам. Тяжело вздохнув, профессор с усилием перевернулся на правый бок – на левом ощущалось сердце. Впрочем, теперь оно ощущалось всегда, на какой бок ни повернись. Он и не замечал, как автоматически потирает левую область груди, на что и услышал однажды от коллеги:
– Что, Александр Евгеньевич? Сердчишко беспокоит?
– С чего вы взяли? – вздрогнув, ответил профессор. – Глупость какая! Все у меня с сердцем в порядке!
Не дай бог пойдут слухи и разговоры, не дай бог! Времена наступили отчаянные, непонятные, новые.
Чего ждать от них, никто не понимает. Даже он, профессор истории и автор множества книг и монографий, статей и брошюр, боится нового времени. Именно потому и боится, что хорошо знает историю. Да и привык русский народ бояться нового и непонятного, привык…
Одно было понятно – так больше было нельзя. Одни похороны генсеков чего стоили! Народ не скорбел, не сочувствовал, а почти в открытую смеялся. Появлялись и анекдоты: «Красная площадь сегодня закрыта, генсека хоронят». – «А у меня абонемент». Хотя ничего смешного в человеческой смерти нет. Даже если уходит тот, кому положено по возрасту.
Но тут и вправду было если не смешно, то нелепо – генсеками назначались древние старцы. А старость не всегда мудрость, ох, не всегда! Последние годы не покидало Александра Евгеньевича ощущение полного тупика. Вроде и все спокойно, а все равно стена. Хотя как спокойно? А Афганская война? Сколько мальчишек там полегло. И за что? Профессор понимал – ни за что. Куда мы все рвемся, чего хотим? Со своими проблемами бы справиться, а все суем нос не в свои дела.
Что этим старцам, страдающим маразмом? Их дети в армии не служат, в армии служат обычные люди.
Профессор шел домой, разговаривая с самим собой.
На улице было прохладно, свежо, но ощущалась весна – конец марта. По улицам текли узкие ручейки растаявшего снега, и проезжая часть блестела, как после дождя.
Стволы и ветки деревьев были черными, влажными, но скоро оживут и они, набухнут почки, вылезут первые листики, подсохнут стволы и наступит долгожданная весна.
Весну профессор любил. Весна – это надежда, обновление, обещание чего-то нового и непременно хорошего.
Правда, теперь страшновато говорить о хорошем – вдруг что-то сорвется? Хотелось стабильности, а ее не было. А что, собственно, сорвется? Обещания нового генсека? И так все довольно сомнительно… Всюду говорят о свободе и демократии. Но что люди знают об истинной свободе и истинной демократии? Готовы ли они к этому, готовы
