Лифт. Дверь. В квартире тихо. Светане зажигая, не снимая плащика, разувшись только, чтоб не стучать, покралась с белеющей в полутьме охапкою в свою комнату.
-- Прости меня, -- шепнула, вывалилацветы наковрик перед кроватью и тут только не увиделадаже -- почувствовала, что монаханету.
Зажгласвет здесь, там, накухне. Заглянулаи в ванную. Сушильные лески были праздны. Заметилазаписку, придавленную к столу монаховым перстнем: храни вас Господь.
Нинкапрочиталатри эти слованесколько раз, ничего не понимая, перевернула, перевернулаеще и заплакала.
В дверях стоялавернувшаяся с работы бабулька, печально смотреланавнучку.
Нинкаоглянулась:
-- Он ни адресане оставил, ничего. Я ведь даже как звать его не спросилаю
Лампадапомигивалаперед иконою, но монах не молился: положив подбородок наопертые о столешницу, домиком, руки, глядел сквозь окно в пустоту. Вокруг было темно, тихо. Далеко-далеко стучал поезд.
Монах встал и вышел из кельи. Миновал долгий коридор, спустился лестницею, выбрался во двор. Нафоне темно-серого небасмутно чернелись куполасоборов. В старом корпусе светилось дваразрозненных окна. Монах подошел к одному, привстал нацыпочках: изможденный старик застыл наколенях перед иконою.
Монах вошел, зашагал под древними белеными сводами, редко отмеченными зарешеченными, как в тюрьме, лампочками, остановился возле двери, из-под которой сочился слабый, желтый свет. Постоял в нерешительности, робко постучал, но тут же повернулся и побежал прочь, как безумный.
Дверь приотворилась. Старик выглянул и успел только заметить, как мелькнул наизломе коридорного коленаветром движения возмущенный край черной рясыю
ТолпавынеслаНинку из вагонаметро наее станции и потащилак выходу.
Нинкаспиною почувствовалапристальный взгляд, обернулась и меж покачивающихся в ритме шагаголов увиделанапротивоположной платформе монахав цивильном, ошибиться онане могла. И в том еще не моглаошибиться, что монах здесь ради нее, ее поджидает, высматривает.
Нинкадвинулась встречь народу, что было непросто; монах, перегораживаемый составляющими толпы, то и дело исчезал из поля зрения. Нинкадаже, привстав нацыпочки, попыталась подать рукою знак.
Вот уже два-три человекавсего их разделяли, и монах смотрел наНинку жадно и трепетно, как подошел поезд и в последнее мгновенье монах прыгнул в вагон, отгородился пневматическими дверями.
-- Монах! Монах! -- закричалаНинка, в стекло застучала, в сталь корпуса, но поезд сорвался с места, унес в черный тоннель ее возлюбленногою
Все было странно, не из той жизни, в которой Нинкавсю жизнь жила: долгополые семинаристы, хохоча, перебегали двор, старушки с узелками переваливались квочками, важные монахи в высоких клобуках, в тонкой ткани эффектно развевающихся мантиях шествовали семо и овамо, высокомерно огибая кучки иноземцев, глазеющих, задрав головы, насиние и золоченые купола.
Но и Нинкабыластранной: скромница, вся в темном, никак не туристказдесь -скорее, паломница.
Юный мальчик в простой ряске, десяток волосков вместо бороды, шел мимо, и Нинкаостановила:
-- Слушай!.. Ой, проститею А тыю выю вы -- монах?
-- Послушник, -- с плохо скрытой гордостью ответил мальчик.
-- А как вот этавотю -- показалаНинканамальчикову шапочку, -- как называется?
-- Скуфья, -- сказал мальчик. -- Вы только это хотели узнать?
-- Да. Нет! Где у васю где живут монахи?
-- Кого-нибудь конкретно ищете?
-- Н-нетю просто хотелаю
-- Вон, видите: ворота, стена, проходная?.. Вон там. Извините, -- и мальчик пошел дальше, побежалю
Нинканаправилась к проходной. Молодой дебил стоял рядом с дверцею, крестился, как заводной, бормотал, и тонкая ниткаслюны, беря начало из углаего губ, напрягалась, пружинилапод ветерком; женщины с сумками, с рюкзаками, с посылочными ящиками -- гостинички братьям и сыновьям -- молча, торжественно сидели неподалеку наскамейке, ожидая приема; зазастекленным оконцем смутно виднелось лицо вахтераю
Воротаотворились: двамужикав нечистых телогрейках выкатили натележке автомобильный мотор, -- и Нинкасквозь створ углядела, как высыпали монахи из трапезной. Пристроилась, чтоб видеть -- ее монашка, кажется, не было среди них; впрочем, навернякали? -- в минуту рассыпались они, рассеялись, разошлись по двору, дварослых красавцатолько остались в скверике, театрально кормя голубей с рук.
Нинкавошлав проходную, спросилау сухорукого, в мирское одетого вахтера:
-- Что? Туданельзя?
-- А вы по какому делу?
-- Ищу одногою монаха. Оню -- и замялась.
-- Как его звать? -- помог вахтер.
-- Не знаю, -- ответилаНинка.
-- В каком чине?
-- Не знаю. Кажетсяю нет, не знаю!
Вахтер развел здоровой рукою.
-- Я понимаю, -- сказалаНинка. -- Извините, -- и совсем было ушла, как ее осенило. -- Оню оню неделю назад егою побилию Сильно.
-- А-аю -- понял вахтер, о ком речь. -- Агафан! Сейчас мы ему позвоним.
-- Как вы сказали? Как его звать?
-- Отец Агафангел.
Телефон не отвечал.
-- Сейчас, -- сказал сухорукий, сновавзявшись задиск. -- Вы там подождите, -- и кивнул запроходную.
Нинкапокорно вышла, прошептала:
-- А-га-фан-гелю Отец! -- и прыснулатак громко и весело, что красавцы, продолжающие кормить голубей, обаразом оглянулись нахохоток.
Вахтер приоткрыл окошко:
-- Он сегодня в соборе служит.
-- Где? -- не понялаНинка.
-- В соборе, -- кивнул сухорукий нагромаду Троицкого.
В церкви онаоказалась впервые в жизни. Неделю тосковавшая по монаху, казнившаяся виною, час проведшая в лавре, Нинкавполне готовабылаподдаться таинственному обаянию храмовой обстановки: пенье, свечи, черные лики в золоте фонов и окладов, полутьмаю Долго простояланапороге, давая привыкнуть и глазам, и заколотившемуся сверх меры сердечку. Потом шагнулав глубину.
В боковом приделе иеромонах Агафангел отпевал высохшую старушку в черном, овеваемую синим дымом дьяконовакадила, окруженную несколькими похожими старушками. Нинкадаже не вдруг повериласебе, что это -- ее монашек: таким недоступно возвышенным казался он в парчовом одеянии.
Онаотступилаво тьму, но Агафангел уже ее заметил и, о ужас! -- в самый момент произнесения заупокойной молитвы не сумел отогнать кощунственное видение: нинкинаголова, поворачиваемая трупно-белой, огромной ладонью жлоба-шофера.
Нинканацыпочках подошлак женщине, торгующей зазагородкою свечами, иконами, книгами, шепнула:
-- Сколько будет ещею ну, это?.. -- и кивнулав сторону гроба.
-- Служба? -- спросилаженщина.
-- Во-во, служба.
-- Часадва.
-- Так до-олго?! А какая у вас книжкасамаяю священная? Эта, да? -ткнулапальчиком в нетолстое черное Евангелие, полезлав сумочку заденьгами. -А этот вот, поп, он через какие двери выходит?..
Жизнь бурлилаперед стенами лавры: фарцовая, торговая, валютная: ЫЖигулиы, ЫВолгиы, иномарки, простые и интуристовские автобусы, фотоаппараты и видеокамеры, неимоверное количество расписных яичек всех размеров, до страусиного, ложки, матрешки, картинки с куполами и крестами, оловянные и алюминиевые распятия, книги, газетыю И много-много ашотиковю
Нинкас Евангелием под мышкою жадно, словно три дня голодала, елау ступенек старого троллейбуса, превращенного в кооперативную забегаловку, пирожки, запивая пепси из горлышка, и видно по ней было, что, подобно альпинистке, спустившейся с высокой горы, дышит онане надышится воздухом: может, и вонючим, нечистым, но, во всяком случае, не разреженным, нормальной, привычной плотности.
Шофер стал наподножку полузаполненного ПАЗика:
-- Ну?! Кто еще до Москвы? Пятеркас носа! Есть желающие?
Какие-то желающие оказались, и Нинкатоже встрепенулась, двинулась было к автобусу, но затормозиланаполпутию
юСторож запирал парадные двери собора. Агафангел разоблачился уже, но все не решался выйти из церкви, мялся в дверях. Старушку даже убирающую подозвал, собрался пустить наразведку, но устыдился, перекрестил, отправил с Богом.
И точно: в лиловом настое вечера, почти слившаяся темным своим платьем с черным древесным стволом, поджидалаНинка.
-- Здравствуйте, -- сказалапересохшими вдруг связками.
-- Здравствуйте, -- остановился наполноге монах.
-- А вы что, и впрямь -- Агафангел? Непривычно очень. Вы и в паспорте так?
-- Н-нетю в паспорте -- по-другому. Сергей.
-- А я -- Нина, -- и Нинкаподалаладошку лодочкой. -- Познакомились, значит.
Монах коротко пожал ладошку и отдернул руку. Мимо прошли двое долгополых, недлинно, но цепко посмотрели напарочку.
-- У вас, наверное, неприятности будут, что я прям' сюдазаявилась?
-- Не будут. А что вы, Нина, собственно, хотели? -- изо всех сил охлаждал, бюрократизировал монах свой тон.
-- Прощения попроситью -- прошепталаНинкажарко. -- И вот, вы забылию -вынулаиз кошелькаперстень.
Монах отклонил ее руку:
-- Оставьте. Мне его все равно носить больше нельзя.
-- Нельзя?
-- Это аметист, -- покраснел вдруг монах. -- Символ девственности. Целомудрия.
