Указ этот впоследствии когда-нибудь, вероятно, отменен, или сюда тоже вкралось влияние «духа времени» и сделало запретное не запретным, а как бы дозволенным. И этому, кажется, надо радоваться, потому что вольнопрактикующие «ранние батюшки» порою бывают очень полезны, а старинное запрещение приходским священникам прибегать в иных случаях к пособию вольнопрактикующих преподавателей духовных треб все равно было и тогда невыполнимо. Даже более того, – услуги «ранних батюшек», которые тогда рассматривались как «бродяги духовного чина», нередко вызывались неизбежными случайностями, от которых не может считать себя свободным весь человеческий род, а наипаче духовенство. Священник иногда заболевал, иногда утомлялся службою или по другим причинам не успевал сделать все, что от него требуется, – а требуется от него очень много. И вот тогда «преподавать требы народам» было некому, а от этого «души гибли» и шла большая молва в людях. Между тем, от того, что требы были преподаны «бродягою духовного чипа», для душ христианских, по крайней мере, никакой беды не было, ибо они все-таки отходили в неведомый и безвозвратный путь лицом, имевшим «помазание от святого», и притом по опыту уже знавшим все тягости отдаленных переходов.
Таким образом, тип наших «ранних батюшек» возникал из бродяг духовного чина исторически и обозначался, как заместитель, или викарий в приходе. Случаи же такого рода, где подобная подстава была неотразимо нужна, чрезвычайно часты и о некоторых из них сохранились отметки в записях протопопа Могилянского, – например, «по благословению ясне в Богу преосвященнейшего Божиею милостию православного архиепископа переяславского и бориспольского писано золотоношскому протопопу Василью Терановичу, что села Ковтунов священник Иона Исидоров 739 года на вечери под Рождество Христово и на самый праздник всенощного утреннего пения и литургии за пьянством не служил, а на другой день хоть была литургия и обхождение вокруг церкви, но однак на новое лето 1 генваря 1740 года всенощного утреннего пения и литургии и указного молебствия опять не справлял за своим небрежением и крайним бесстрашием».
Разумеется, теперь, стоя на полтора века позднее того, когда совершалось это «бесстрашие» отца Ковтуновского – трудно все это судить, но как и тогда в обычаях православного народа были те же хождения по приходу перед праздником с молитвою «разговеиною», и потом на праздниках «с крестом», то ясно, что и тогда, как и ныне, это не могло не утомлять настоятеля прихода, тем более, что условная вежливость требует, чтобы он оказал честь угощениям, предлагаемым в каждом благочестивом доме. Очевидно, что это может вынести не всякий в духовенстве, и потому, случись тут вольнопрактикующий священник, он бы мог быть очень полезен, ибо мог бы вместо изнуренного настоятеля «преподать духовные требы народам», и были бы совершены все положенные моления на Рождество и в день Нового года.
Вообще же, что касается такого оригинального явления, как «бродяжничество людей духовного чина», которое здесь представлено по документальным источникам, то его, кажется, следует объяснять, во-первых, гнетущею скукою монастырской жизни, томительную праздность которой в силах переносить далеко не все из тех, которые неосмотрительно и необдуманно обрекают себя на уединение за монастырскими стенами; во-вторых, разочарованием, которое приходит скоро или не скоро, но всегда бывает мучительно, и, в-третьих, изобилием приютных мест, куда «бродяги духовного чина» могли стремиться. Места эти предлагал им, конечно, раскол поповщинского толка, куда до открытия белокрнницкой иерархии охотно и без всякого разбора брали каких попало попов и дьяконов церковного рукоположения. К их совестливости или добропорядочности в расколе были крайне нетребовательны. Лишь бы на них был сан, их сейчас же по-своему «переправляли» и определяли к священнослужительским занятиям. Иначе очень трудно объяснить побеги иереев и иеромонахов, между коими, как мы видели, встречаются люди лет весьма преклонных, когда кочевая жизнь «бродяги» уже очень тяжела, да и занятия работами обременительны для человека самого крепкого. Жизнь же попов и дьяконов в расколе всегда слыла привольною и даже веселою, и во всяком случае она могла быть очень заманчивою для людей скучливых и по инстинктам своим очень грубых.[2]
Особенно же тяжело было неподвижное сидение для таких иноков и иереев, которые попортили свою карьеру непоправимо, или для молодых людей, которые не имели надежды «попасть на ваканс» (как это было с тремя священническими сыновьями, которых разыскивал в 1751 г. митрополит Щербатский). Иначе, мне кажется, нечем и объяснять легкость, с какою все эти лица пускались в бродяжество, и предположению моему на этот счет я вижу некоторое, по моим понятиям, сильное подтверждение. Оно заключается в том, что с открытием белокриницкой иерархии или вообще с началом «своего ставления попов» в расколе, побеги из православного духовенства исчезают и прекращаются «сиски о бродягах духовного чина». Отчего бы это такое странное совпадение? Не от того ли, что с этого времени на беглых попов и дьяконов исчезает спрос и им стало некуда бегать из своих монастырей? О монастырях же наших в расколе, конечно, недаром говорят, что они «препитали священством оскудевшее благочестие во все долгие годы, пока там не раздобылись своим архиереем». А как в расколе прекратился спрос на бродяг духовного чина, так и со стороны православного духовенства прекратилось предложение этого ассортимента.
Правда, что в числе виденных нами «бродяг духовного чина» есть монахи и послушники, в священный сан не рукоположенные, а также были и просто «священнические сыновья» и инокини, которые тоже священнодействовать не могут. Но что касается всех не посвященных в сан бродяг мужского пола, то недостаток посвящения им нимало мешал, потому что, имея навык к церковному обиходу, они или добывали себе рукоположение «за рубежом» у единоверных нам славян или в Молдавии и потом были «переправляемы» раскольниками, или же приходили иногда к сим последним с обманом. Брали с собою какую-нибудь «воровскую грамоту» или просто уверяли, будто имеют посвящение, и прямо «переправлялись» и начинали священнодействовать без благодатных даров священства точно так же, как будто они имели на себе эти дары по рукоположению. Случаи самочинства в этом роде бывали в чрезвычайном изобилии.
А что касается инокинь, то они обыкновенно или выдавали себя «за жен» беглых вдовых попов или иеромонахов и иеродьяконов, которые, сбежав в раскол и «переправясь», называли себя «белыми попами» и имели отвагу жить с беглыми, но не снявшими обетов девства, инокинями, как с женами, и приживали с ними детей. Пожилым инокиням, может быть, и тяжеловаты были обязанности материнства, но они смирялись и доживали век свой, называясь попадьями или дьяконицами – какая к кому доспела попасть в пору. В большинстве случаев это вовсе не обнаруживалось, но иногда, если и бывало в подозрении, то не преследовалось весьма на этот счет терпимыми нравами раскола, который выработал себе правило, что «тайно содеянное – тайно и судится». Те же инокини, которые не попадали в сожительство к мужчинам из бродяг духовного чина под видом их попадей и дьякониц, всего вероятнее, продолжали девствовать в раскольничьих скитах, где розыск беглых людей в то время был чрезвычайно труден.
Все это положение, вместе взятое, кажется, достойно быть поставлено в числе доводов, что клировые нравы в православной церкви теперь не понизились, а повысились, ибо теперь такое явление, как бродяжество лиц духовного чина, означенное в указах, уже невозможно.
А что явления этого рода не были редкою случайностью сто лет назад, это доказывается тем, что они обращали на себя серьезное внимание правительства, которое заботилось даже сократить число «излишних монахов», ибо и те, которые еще не убежали, уже обнаруживали к тому склонность. В интересной статье Ф. А. Терновского («Киевская старина», май 1882 г.) об излишних монахах конца XVIII столетия встречаем поразительные на это указания, хотя тут говорится о людях, которые еще не сбежали, но обличают постоянную склонность к побегам. Так, например, в Глуховском монастыре, о котором, по замечанию проф. Терновского, начальство дало «более откровенные отзывы», собирались в ту пору иноки удивительного характера: «иеромонах Варлаам, 60 лет, в трезвости спокоен и обхождения честного; в пьянстве же сердит и к дракам охотен. Священнодействие ему запрещено за убой игумена своего из ружья. Макарий – совести худой, нрава развратного, тайно из монастыря бродит, пьянствует и к похищению чужого добра склонен. Евсевий нрава жестокого, пьянствует, ссорится и к дракам охотен. Иассон – состояния (т. е. поведения) совсем худого, всегда пьянствует, многие в монастыре воровства поделал, днем и ночью с монастыря ходит, соблазны делает, страха Божия и стыда лишился». В Харламиевом монастыре иеромонахи имели те же мучительные влечения скучать в ограде св. обители. «Самуил – напивается, за монастырь самовольно по селам бродит и в пьянстве злонравный. Амвросий – самого преразвратнейшего состояния, всех пороков скопище прегнуснейшее» и т. д. Даже и лучшие и те стремились бродяжить. Так, например, был здесь отец Виталий, 60 лет, «добронравный, но к бродяжеству склонный». Калеки и те хотели «бродить». Таков был отец 3осима: «на оба глаза слеп, ногами хром и одною рукою совсем недействителен, однако пьянствовать и бродить весьма в ночное время по околичным селам охоч». Да и об остальных аттестационная отметка сделана как бы не без иронии, а именно сказано: «сии все ведут себя по силе своей порядочно». Очевидно, что «вести себя порядочно» инокам стоило немалого труда, и они достигали этого не в таком совершенстве, чтобы являть собою пример лежащему во грехах миру, а только «по силе своей», кто сколько мог, удерживались от явных соблазнов, драк и неодолимой тяги на волю. Тут есть нечто драматическое и даже напоминает состояние души Гамлета, который сознавал, что «долг ему велит по мере сил повиноваться», и в то же время делал вещи, как раз противоположные долгу повиновения.
