-- Где это тебя так? -- спрашиваю.
-- В школе имени Вашингтона,-- стонет парень.
-- За что?
-- За Гитлера, нашего любимого фюрера...
-- Дурачок ты,-- говорю я ему как можно ласковее.-- Жалко мне тебя.
Парень взвывает по-волчьи и елозит по полу ногами в белых кедах.
Между прочим, на днях в столичной газете "Пост" была опубликована заметка, которую я приведу здесь полностью:
"Арестованы семь антинацистов.
Из полиции нам сообщили, что семь человек, в том числе двое подростков, были арестованы вчера за то, что они пытались помешать группе людей, одетых в форму нацистов, распространять литературу по Висконсин-авеню. Эти семеро не подчинились приказу полиции разойтись и продолжали выкрикивать грубости в адрес дюжих мужчин в коричневых рубашках и с нацистской свастикой на рукавах".
Так что этому дурачку, побитому сверстниками в школе имени Вашингтона, просто не повезло. Будь рядом полицейские, они бы схватили за шиворот тех, кто не хотел слушать о "нашем любимом фюрере".
И вот еще что. В те дни, когда я беседовал с доктором Пирсом, я был как бы под "домашним арестом": американские власти "на неопределенное время" запретили корреспонденту "Правды" выезжать из Вашингтона дальше 25 миль. Во избежание недоразумения мне пришлось довести до сведения государственного департамента и Федерального бюро расследований, что штаб-квартира "всемирного объединения национал-социалистов" расположена в 15 минутах езды от центра Вашингтона. Я начал отсчет от здания министерства юстиции, и спидометр в моей машине показал всего лишь четыре мили с небольшим, Так что запрета я не нарушил.
ИЩИТЕ МЕНЯ В МИССИСИПИ
Дом на западной стороне Нью-Йорка. Двенадцать этажей. Тридцать квартир. Еще одна -- в подвале, где гремит мусорными чанами Сидней -огромный негр, истопник и уборщик, единственный негр, постоянно живущий в нашем доме. Он молчалив, задумчив, порой угрюм. Иногда он играет на флейте негритянские блюзы, но мало кто в доме слышит одинокую тоскующую флейту из подвала.
Когда рыжая дама с третьего этажа выводит на улицу свою собаку, Сидней печально и укоризненно покачивает им вслед головой. Собака приведет хозяйку назад под вечер. Собака потащит даму на поводке через дверь и, тихонько повизгивая, сядет у лифта. Собака не умеет вызывать лифт. Хозяйка тоже, потому что она пьяна. Она будет долго шарить по стенке рукой в поисках кнопки и на что-то жаловаться собаке своим вечно простуженным голосом, пока кто-нибудь не придет на помощь. Собака благодарно и сконфуженно завиляет хвостом, как бы говоря: "Не судите ее строго. У нее погиб сын в автомобильной катастрофе. Добрый шестнадцатилетний мальчик. Мой друг. С тех пор она... Сами видите..."
Мужу этой женщины, худому высокому инженеру с седым ежиком, тоже нелегко. Однажды в лифте я слышал, как он произнес по-русски:
-- Ничего! -- И, заметив мое удивление, пояснил уже по-английски: -Во время войны я две недели работал на сборке американских самолетов под Мурманском. Однажды сломался кран, и мы сказали русским механикам: "Придется подождать, когда привезут новый кран, без него -- капут". Русские потоптались, посовещались, бросили в снег окурки и сказали: "Ничего!" Соорудили из бревен треногу, навесили цепи -- и пошла работа!
Когда самолеты были собраны и настало время попробовать их в воздухе, выдалась пресквернейшая погода. Американские инструкторы сказали: "В воздух нельзя. Опасно. Нужно ждать погоды". Русские летчики поглядели на небо, почесали в затылках, сказали: "Ничего",--и полезли в самолеты. Летали, как боги! Волшебное слово это ваше русское "ничего".
По утрам на ступеньках у почтовых ящиков, обхватив коленки руками, сидит маленькая, как подросток, женщина с узлом каштановых волос на затылке. Она ждет писем. Из Голливуда. От мужа. Говорят, что он актер. Иногда рядом с ней сидит девочка лет семи, дочка, очень похожая на маму. Девочка разглаживает на коленях вырезанный из журнала портрет Мерилин Монро и певуче говорит:
-- Когда мы будем жить в Голливуде...
-- Ни-ко-гда! Я сказала: ни-ко-гда! -- прерывает ее мать. И сердито подталкивает в спину.-- Иди учи уроки!
Из лифта выходит старая располневшая армянка с большими восточными глазами.
-- Почтальон еще не был? -- спрашивает она.-- Я подожду здесь.
Она плохо говорит по-английски и еще хуже понимает. Но сегодня она начинает сама:
-- Что сказали по телевизору?.. Я не поняла... Что-то о войне... Вы ничего не слышали о войне?
Ее сын служит в армии; сейчас он в Западной Германии, и она у каждого знакомого спрашивает: будет ли война?
Утром лифт все время в движении. Вот спускается вниз русский, мальчиком увезенный из России в Маньчжурию, живший в Австралии, в Аргентине, в Канаде. Сейчас он работает страховым агентом, стар, болен.
-- Почты еще нет? Что за порядки в этой стране! -- сердится он, хватаясь за сердце.-- И опять мерзкая погода!.. Жду письма от Алисы,-успокоившись и отдышавшись, говорит он.-- От дочери. Она сейчас переводчицей в молодежной туристской группе. Парни и девушки из России. Понравилась она им. Знаете, что они ей сказали. "Ты,--говорят,--не американка, ты наша, русская. И никакая ты,-- говорят,-- не Алиса, а наша Лиза, Лизонька..." Понимаете? Лиза...
Он снова хватается за сердце и отворачивается.
-- Они сказали -- ты наша? -- переспрашивает армянка. Она что-то говорит по-армянски, как будто поет скороговоркой, и вытирает слезы концом черного платка.
Лифт все время в движении. Приходит длинноногая красавица, всегда веселая певичка с восьмого этажа, толкая перед собой коляску с двухлетней Джин. Неизменно учтивый профессор задерживается на секунду, чтобы снять шляпу и пожелать всем доброго утра.
Седая сухонькая женщина в роговых очках подходит к стеклянной двери на улицу, смотрит на прохожих, слушает, как дождь стучит по крышам автомобилей, стоящих у тротуара. Женщина вздыхает и мизинцем правой руки рассеянно пишет на запотевшем стекле: "Миссиси... Мисси... Мис..."
Снова опускается лифт, и из него выходят сразу двое: двадцатилетняя Мэри с пятого этажа и пятнадцатилетний оболтус Джонни с двенадцатого. Джонни, как всегда, шмыгает носом и катает во рту резиновую жвачку.
-- Вытри нос! -- презрительно бросает ему Мэри.
-- Не твое дело! -- огрызается Джонни.
-- Миссис Смит, что слышно о Джоэн? -- обращается Мэри к женщине у двери. Женщина вздрагивает и оборачивается.
-- Спасибо, милая! -- отвечает она.-- Последнее письмо было из Саммервилла. Это где-то в штате Теннесси. Пишет, что, если долго не будет писем и звонков, "ищите меня в Миссисипи".
Саммервилл... Саммервилл в штате Теннесси. А ведь я там бывал, миссис Смит. Это в двадцати пяти милях от Миссисипи. Летом там может закружиться голова от чуть горьковатого запаха нагретой солнцем сосны. Небо там такое голубое, что больно глазам. И жаворонки, сменяя друг друга, вьют там свои бесконечные серебряные нитки-трели над хлопковыми плантациями.
Там на пустынной городской площади около чугунного солдата армии южан сидит древний, выживший из ума старик со слезящимися глазами. Он не вытирает слез, и они текут по его пергаментным щекам к подбородку, заросшему седой щетиной. В руках у старика какие-то сыромятные ремешки, связанные в узел. Нужно знать, за какой конец потянуть, чтобы узел развязался. Старик торгует этими самодельными игрушками-головоломками, но я не знаю, кто их покупает. От нечего делать старик сам развязывает и завязывает узелки и беззвучно смеется, обнажая темные десны без единого зуба.
Мы приехали туда в жаркий полдень, хлопнули дверками автомобиля, и этот звук захлопнувшихся дверей был единственным в сонной одури Саммервилла. Потом где-то лениво взбрехнула собака. Печально прокуковала кукушка. Шаркая по асфальту ногами, подошел улыбающийся старик с сыромятными ремешками.
-- Где здесь здание суда, дедушка? -- спросил Станислав.
Старик закивал головой и радостно засмеялся.
-- Здание суда! -- повторил Станислав.
Старик засмеялся еще радостнее и закивал головой еще пуще. Мы поняли, что он глух.
-- Здание суда-а-а! -- тоскливо надрывался Станислав, подставив ладонь к волосатому уху старца: тот трясся от хохота, и слезы катились по морщинам-канавкам в черный провал рта.
Здание суда там монументальное, сделанное на века. Внутри прохладно и темно. Огромный волкодав спит на каменном полу. Шериф там тоже монументальный. Дверь в его кабинет была распахнута. В широкополой ковбойской шляпе, в узконосых техасских ботинках на высоких острых каблуках, с серебряной шерифской звездой на груди он сидел под звездно-полосатым флагом, положив ноги на стол, и брился электрической бритвой.
Шериф скользнул по нашим лицам колючими, настороженными глазами и положил жужжащую бритву на стол рядом с пистолетом. Мы вежливо кивнули ему и направились к выходу, обходя на почтительном расстоянии вздрагивавшего во сне волкодава. Делать нам больше было нечего.
