Впрочем, в технике моей игры „меня против меня“ была одна особенность, вначале заинтересовавшая ум: выигрывали у меня почти всегда черные.
Тем временем длинные гусеницы поездов увезли почти всех людей с винтовками. Оставались существа, руки которых годны были лишь для газет: нервно скомканные, пестрящие цифрой, то угрожающей, то лживо обещающей, газеты ото дня к дню менялись. Не существует (пока) чисто психологической статистики. Но, говоря схемами, можно утверждать, что диалектика войны заставила идти в смерть всех более или менее живых и закрепляла права на жизнь за всеми более или менее мертвыми. И если она умела лишь развести их, живых и мертвых, то новая сила, идущая вслед за ней, рано или поздно должна была бросить их друг против друга: как врагов.
И тогда уже чуялось приближение этой новой, еще никак не названной тогда силы. Из воздуха будто выкачивали, толчками огромного и медленного поршня, кислород. Становилось нестерпимо душно. Люди из здесь уже не могли и не считали нужным скрывать неприязнь к людям из там, которые одиночками, урвав двухнедельный отпуск у смерти, тщетно пробовали радоваться среди чужих им отсепарировавшихся людей.
Однажды, когда я перетирал тряпкой книжные полки, один толстый немецкий том, выскользнув из пальцев, мягко шлепнулся об пол. Задев глазом какую-то раскрывшуюся случайно строку, я внезапно потянулся к страницам книги. Оказывалось, что в языке жителей Фиджийских островов совершенно отсутствует слово „я“. Дикари умеют обходиться без этого столь важного для нас знака, заменяя его чем-то подобным нашему „мне“.
Я чувствовал себя человеком, сделавшим важное практическое открытие. А что, если уж с „я“ у меня сорвалось, что, если попробовать жить в дательном падеже?
Mне: хлеба
самку
покоя
и царствьица б небесного. Если есть. И можно…
Но события, катастрофически быстро надвигавшиеся на нас, делали затею с „мне“ несколько запоздалой.
Становилось все тревожнее и тревожнее. Линии фронтов ползли на нас. Иным чудились уже дальние канонады, которых не было. Когда над городом проплывали мелкие, рваные в клочья облака, говорили: оттуда. И долго и взволнованно объясняли» как от орудийной пальбы меняется форма туч. Было чувство, как если бы нас всех, оставшихся здесь, вселили в огромный толстостенный дом, одетый снаружи в ряды глухих, так называемых «ложных» окон.
Сейчас на моем письменном столе валяется занятная игрушка для мысли. Подарена она мне знакомым инженером, работавшем в Вакуум-лаборатории. Это обыкновеннейший герметически запаянный стеклянный дутыш. Внутри прихотливо изогнутый тонкий-тонкий серебристый волосок. А вокруг волоска — Vacuum, тщательно профильтрованная пустота. В этом для меня и весь смысл дутыша.
Инженер мне объяснил: чистая откачка, достижение полной пустотности далось далеко не сразу. И только недавно овладели техникой изготовления полной пустоты, так называемого жесткого вакуума.
Да. И у меня наступал момент, когда я, запрятав мысль внутрь ломкого дутыша, включился в жесткий вакуум.
Кстати, когда, повертев подарок в руках, я спросил: «Ну, а как сделать, чтобы опять включить сюда воздух?» — инженер, взглянув на меня, как смотрят на чудака или ребенка, весело захохотал:
— Очень просто: разбить стекло.
…Ночь третья и посл.
Начинаю писать с запозданием. Вряд ли удастся кончить к утру. В работу вклинился пустяковейший пустяк: сон. И нарушил наладившуюся было смену бессонниц.
Перед вечером мне внезапно стянуло веки — и привиделось такое:
…будто я тут же и в той же клетке из синих плоских розанов. Сижу и жду чего-то. Вдруг за окном негромкий звук колес о снег. «Странно, — думаю я, — зимой и на колесах». Подхожу к окну. И вижу: у подъезда катафалк — черный, в белых кистях. Два-три человека в позументных кафтанах поверх вязаных фуфаек, отойдя в сторонку, засматривают в мое окно. Ясно вижу: в мое. Один — даже глаза ладонью прикрыл. Я отступил назад, а там опять осторожно к окну, но сбоку, чтобы не заметили: все еще смотрят. Один, сдвинув нелепую шляпу, похожую на лодку донцем кверху, присел на тумбу и закуривает. Значит, решили ждать. Тогда я, стараясь быть невидимым, по стене к порогу. Чуть ступил в коридор, а там уже топот тяжелых сапог у выходной двери, будто трое или четверо несут что-то неудобное и длинное на плечах. Дверь настежь. И вижу: застревая в узкой дверной раме, колыхаясь на плечах, — синий, в белом обводе. Я назад, за порог, и ищу ключ. Ключа нет. А тот уж, синий в белой каемке, неуклюже стукаясь о стенки и повороты коридора, все ближе и ближе. Тогда я плечом в дверь и вытянутую ногу о ножку кровати. Так вернее. И… проснулся. Плечо, неудобно подвернувшись, упиралось в синие розаны стены. Вытянувшаяся во сне нога ткнулась в деревянную спинку кровати.
И еле вышел из просонок — мысль: неужели боюсь? И все ли я точно учел и предвидел? А вдруг…
Нет. Авдругу меня больше не провести. Я хорошо знаю его, всесветного путаника и шутника. Это он, назвавшись Grand Peut-Etre[6], перешутил шутника Рабле, пригласив его «на после смерти». И тот поверил.
Сам Авдруг не верит ни во что: даже в трупы. Чуть увидит — гробу прилаживают крышку, а вокруг ждут люди с лопатами, тотчас — палец промеж крышки и гроба. Пока не отщемят. Только работу путает.
А то: уж и ладанные нити вьются, клир поет о последнем целовании; трепетные девичьи губы наклоняются к мертвой, туго стиснутой щели, Авдруг уж тут как тут, и шепотком в восковое ухо: «Не упускайте ж случая, товарищ новопреставленный». И все же я благодарен путанику. Им подарен мне был один день. Всего лишь один. Я обещал себе вспомнить о нем перед самым концом: и вот вспоминаю.
Революция упала, как молния. И молнию, разряд ее, можно запрятать в динамо и заставлять ее, разорванную и расчисленную на счетчиках, мутно мигать из-под колпачков тысяч и тысяч экономических лампочек. Но тогда, в дни ее рождения, мы все вольно или невольно зажглись или обожглись бы об ее испепеляющий излом. Миг: и все пороги были сняты — не только комнат, келий, кабинетов, но и сознаний. Слова, казалось бы навсегда раздавленные цензорскими карандашами, умаленные и загнанные в петиты и нонпарели, вдруг ожив, стали веять и звать с полотнищ алых знамен и лент. Вслед за буквами, вдруг преодолев свой порог, выполз навстречу стягам и толпам и я. Авдругу удалось-таки убедить меня. Ненадолго, но удалось.
В тат, мой день, первый и единственный, уже с утра, шумы и пестрые блики многотысячного митинга бились о мои стекла и мозг. На минуту я даже убрал прочь мой неразлучный придаток: и пятна, вдруг закружившиеся вокруг меня, плясали какой-то веселый и безалаберный танец. В мартовских лужах прыгало солнце. В мартовской лазури, начисто омытой дождями, плясали белые кляксы туч.
С непривычки я очень быстро устал. С вибрирующими нервами, почти пьяный от шумов и смыслов, таких новых и таких не моих, я тихо высвободился из толпы и пошел вдоль улиц. Но улицы, тоже шумные и взбудораженные, не давали роздыха нервам. Навстречу глазу протянулась длинная кладбищенская ограда. Я повернул туда.
Но странно: и запертый внутри ограды покой был как-то в этот день непокоен. Кресты, откачнувшись к земле и замахиваясь своими крестовинами, будто приготовились к защите; самая каменная ограда кладбища казалась похожей на крепостную стену, ждущую осады.
Измученный, я присел на еще влажную скамью. И тотчас же я увидел ее: это была девочка трех-четырех лет. Она шла по аллее навстречу мне, И как будто одна. Еще неокрепшие ножки, чуть покачиваясь и расползаясь на склизкой глине, упрямо, шаг за шагом, брали пространство. Под белой вязаной шапочкой белел тонкий и будто знакомый овал. Тихие точки ветра шевелили ей золотистые пряди волос и концы алой ленты, стягивавшей их. Когда маленькая дошагала до пустого края моей скамьи, я сказал:
— Жизнь.
И девочка поняла, что это позвали ее. Став среди крестов, распластавших белые мертвые руки над нею, она подняла на меня глаза и улыбнулась. Я увидел: зрачки маленькой были странно расширены внутри тонких голубых ободков.
За поворотом аллеи слышались чьи-то торопливые шаги. Женский голос звал ребенка. Но не тем, не моим именем. Я быстро поднялся и пошел в противоположную сторону, частя и частя шаги. Где-то уже у выхода я сшиб с ног старуху-богомолку.
— Ишь, очкач, — крикнула она мне вслед.
— Товарищ очкач, — поправил чей-то веселый басок и засмеялся,
Я тоже.
Придя домой, я тотчас же принялся за розыски того давно забытого письма. Особенно нужны мне были девять букв, как-то беспомощно и трогательно, как казалось мне теперь, сросшихся в мое имя: поверх конверта. Я перерыл все свои бумажные вороха. Во время поисков лезли в пальцы какие-то старые ненужные записи, университетский ученый хлам, растрепанные книжные выметки, официальные письма. Но того, единственно нужного, не было: маленький узкий конверт с запрятанными в него прыгающими строчками затерялся. И как будто навсегда.
