Мирон повернулся в полуоборот ко мне. Голубые глазки его внимательно осмотрели меня, словно взвесили, с сапогов до шляпы.
— К Батенькову едете? — проговорил он, — знакомые, что ли?
— Нет, по делу.
— Вот оно что! Овес, стало быть, покупать у него? Хороши овсы у него стояли, — во, истинный Бог! — Мирон показал рукой аршина на два от земли. — По купецкой части, стало быть, будете?
— По купецкой. А кто такой этот Батеньков?[10]
— Батеньков-то?
— Да.
— Барин. Барин как есть, во всей форме! — с убеждением ответил Мирон.
— Молодой он или старый?
— Молодой. Годов двадцать два ему: опеку года два только как сняли, померши родители-то у него! — Мирон захихикал и закрутил носом. — И прокурат же! — добавил, — как это приедет из Питера с приятелями — киятры в дому, пиры горой… Веселый!
— Далеко до его имения?
— До Вихровки-то? Пятнадцать верстов, вот сколько! — Он глянул на солнце, стоявшее уже довольно высоко. — В шесть часов на месте будем.
Расчет моего возницы оказался математическим: ровно в шесть часов дня мы точно по коридору из подстриженной акации въехали на просторный двор. Справа густой стеной стоял сад, слева, описывая широкий полукруг, отходила строго вытянутая линия хозяйственных строений. Из гущи сада, из-за кустов сирени блестели стекла мезонина барского дома.
Против него, между двух старых яблонь, одиноко росших на самой середине двора, бледно горели два костра; кругом них стояло четверо людей, помешивавших что-то в огне пламени. Тут же находились две большие бельевые корзины, наполненные разноцветными бумагами. Завидев нас, все оставили свое дело и повернулись в нашу сторону.
— Купца привез к тебе, Петра Иваныч! — прокричал Мирон, подъезжая к кострам. — Весь овес заберем!
Бричка остановилась, я слез.
— Могу я видеть господина Батенькова? — осведомился я у человека средних лет, сделавшего несколько шагов навстречу мне.
Одет он был в синюю русскую рубаху, подпоясанную ремнем, в пиджак и в высоких сапогах. По всей его фигуре сразу можно было заключить, что перед вами приказчик; весь он был настороженный, строгий и вместе с тем готовый сейчас же стать слаще акрид и меда.
— Барин в Петербурге, — слегка свысока ответил он, — чем могу служить?
В эту минуту из-за его спины взвились две книги и, растопырив листы как крылья, шлепнулись в огонь.
— Что вы это тут делаете? — спросил я вместо ответа и поспешил к корзинам. Обе они верхом были нагружены книгами, книги же горели вместо дров и в кострах.
— Очисточку производим, — снисходительно пояснил приказчик, — дрянь всякую велел барин посжечь!
Появилось еще двое людей, приволокших новую корзину с книгами.
— Ради Бога подождите, не жгите! — воскликнул я, — дайте сперва мне пересмотреть, может быть, я куплю их у вас?
— Пожалуйста… только смотреть не на что: одно лохмотье!.. А вам по какому делу желательно было видеть барина?
— По личному. Ах, как жаль, что его нет; нарочно ведь к нему приехал!
— Откуда изволили прибыть?
— Из Питера.
Строгая официальность исчезла с лица приказчика: персона превратилась в лакея. Он засуетился.
— Пожалуйте в дом-с! — совсем иным тоном заговорил он, — отдохните-с…
— Но ведь нет барина? — усомнился я.
— Так что же-с? Да они меня со свету сживут, ежели узнают, что я приезжего к ним не принял, пожалуйте-с! Бери, разиня, вещи, неси в дом!.. принц тоже! — крикнул он на облаченного в белый передник долговязого малого, уставившегося на меня, как в столбняке. Тот очнулся, ухватил мой багаж и стремглав побежал с ним вперед. Несмотря на уговоры приказчика, собиравшегося для моего удобства отослать корзины обратно в дом, я остался у костров и пересмотрел все, приготовленное к аутодафе.
Это были, главным образом, журналы: «Москвитянин», «Современник» и другие, но среди них попались мне Снегиревские: «Русские в своих пословицах» и «Простонародные праздники и суеверные обряды», изданные в сороковых годах[11].
— Обидно, что разминулись вы с барином!.. — соболезновал тем временем приказчик. — Всего только третьего дня изволили они отбыть. Досадовать будет!
Неся отобранные мною книги, мы направились к дому.
От двора его отделяла длинная овальная курена, засаженная жасминами и сиренью; свежепосыпанная песком дорога огибала ее и проходила мимо подъезда. Дом был большой, темно-серый, еще александровской стройки, с обычными белыми колоннами той эпохи.
Мне показалось, что я где-то в окрестностях Петербурга: в такой чистоте и порядке все содержалось, начиная от подстриженных шпалер из акаций и кончая массивными медными ручками входных дверей. Контраст с Фирсовским имением был разительный.
Я не мог удержаться и, остановившись перед домом, вслух похвалил порядок, в котором все содержалось.
Приказчик был чрезвычайно польщен.
— Чистота у нас первое дело-с! — ответил он. — И сами барин с утра выйдут, как стеклышко, и с других того же требуют. Нельзя иначе: Европа-с!
Дверь подъезда стояла распахнутой; ее почтительно поддерживал долговязый малый в переднике, очевидно, состоявший в лакейской должности. Плетенная из веревки серая дорожка покрывала несколько ступеней лестницы и вестибюль; мы вошли в обширную лакейскую, обставленную кругом деревянными диванами, на которых когда-то сидели и дулись в носки поколения лакеев. Она была пустынна.
Малый в переднике очутился впереди нас и распахнул, как на сцене для входа короля, среднюю дверь. Мы вошли в похожую на коридор, довольно узкую комнату, всю увешанную портретами. Кое-где у стен стояли небольшие столы из карельской березы, а по бокам их, попарно, так же стулья с твердыми, как кирпичи, небесно-голубыми сиденьями и спинками.
— Патретная-с… — словно по секрету пояснил приказчик; в доме он, должно быть по привычке, стал объясняться только вполголоса.
Со всех сторон из потускнелых золоченых рам — этих окон с того света, на меня глядели напыщенные лица рода Батеньковых. Пудреные парики и разноцветные кафтаны указывали на Елизаветинскую и Екатерининскую эпохи. Выпяченные груди многих украшали многочисленные ордена и звезды.
— Все в рыгалиях-с! — благоговейно произнес мой спутник, — заслужить тоже надо было-с! А вот это папаши нашего нонешнего барина, Владимира Григорьича, — он остановился перед портретом благодушного, тучного старика, одетого в простой черный пиджак, — скончались шесть годов назад и как необыкновенно, — на антресолях библиотека существует, а в ней диван турецкий замечательный-с: лошадь на нем поперек уложить можно! Григорий Михайлыч — это они-с, — он осторожно лбом указал на портрет, — очень этот диван после обеда обожали. Велят завести граммофон, возьмут в руки книжку и лягут. Подержат-подержат книжку и уснут-с. А граммофон им для лучшего сна играет да играет — особый человек для заводу его состоял; ровно час должен был играть! Только однажды легли они, отыграл им граммофон все, что полагалось, стал их человек будить, ан в них уже и дыханья нет: отошли… Так все и осталось там наверху; молодой барин и к граммофону ни разу не коснулись, даже нота на нем лежит та самая, под которую Григорий Михайлыч скончались… Не узнать-с человеку назначения своего! — вздохнув, философски добавил мой спутник.
Из портретной мы попали в зал. Он был наполовину меньше Глинковского, но все же достаточно просторный. Несмотря на день, в нем было сумрачно: густая зелень кустов и деревьев почти вплотную закрывала окна и с левой и с правой стороны. Вдоль темных стен белели стулья с малиновыми, сильно выцветшими сиденьями. У противоположной стены безмолвно прижался рояль. Наши шаги и потрескиванье прекрасно натертого паркета нарушили тишину: отозвалось эхо, точно проснувшееся где-то под потолком.
Мы миновали сиреневую гостиную, наполненную мебелью еще Елизаветинских дней, отразились в высоком простеночном зеркале, с улыбкой проводил нас взглядом бронзовый золоченый амур, опершийся на такие же часы, и мы оказались в небольшой, но весьма уютной комнате; вдоль двух стен ее, в виде буквы Г, тянулся сплошной зеленый диван. Около него лежали мои вещи.
— Диванная-с… — произнес приказчик, — все приезжие господа здесь теперь останавливаются. Угодно помыться будет?
— Будьте добры… — ответил я.
Мой спутник указал на другую дверь.
— Там ход в столовую и в сад, ежели пройтись пожелаете. Может скушать чего угодно?
— Да, не отказался бы! — сознался я.
Приказчик вышел, а вместо него появился тот же малый с белым полотенцем в руке, с тазом и с кувшином воды.
— Как вас зовут? — спросил я, разоблачаясь.
— Гамлетом-с, — ответил он.
Я остановился.
— Гамлетом-с, — повторил тот, переступил с ноги на ногу, потупился и принял позу жеманной горничной. — Схожу я очень с этим принцем-с, барин и приказали так зваться! — скромно пояснил он.
