Да, сказано - нужду не ищут, она сама приходит. Отсидела я свой срок и вышла оттуда старухой. Даже тетка твоя не признала. Пришла сюда, в Кустаревку... От дома моего и завалинки нет. Были блины да канки, остались одни лихоманки. Да и Кустаревки уж не было - всего четыре двора. Куда идти? Что делать? Работать в колхозе уж не могу: ни сил нет, ни расторопности. Сторожем хотела устроиться - не берут, биография не та. Жить негде. Поплакала я возле своих ветел. Да кто мои слезы увидит? Кому они нужны? Надо устраиваться. В той самой ямине, где подпол у меня был, сделала я землянку. Стены плетнем увила. Печку из битых кирпичей сложила. Ну, думаю, теперь перезимую. Вот еще бы картошки посадить. Не то зимой с голоду помрешь. Повесила я суму на плечи и по миру пошла: картошку на семена собирать. И окрестили меня старицей. Мол, блаженная, в землянке живет. Теперь чего ни напишу - на все рукой машут. Старица! Из ума выжила. Эх, господи боже мой!
- Как же вы сюда переселились?
- Раньше Кустаревка входила в тот колхоз, где я председателем была, в Еремеевке. А потом ее передали в Желудевку. Осталась у них здесь на отшибе колхозная кладовая. Мне и отдали ее. С кладовой я начинала. Печь там поставила. Да плохо, что пола не было. И стены больно мокли. Тут я и скотину развела, сад рассадила. Так, маленьку-помаленьку лес подвозила на тележке. Где новые бревнышки выпилишь, где старые подберешь. Пять лет строилась. Эх, господи боже мой!
Осматривал я и дворовые постройки с крышами на ветлах, и бревенчатый омшаник, и сад, и пруд, в котором она пять лет "жилу искала", и дивился той безграничности человеческого упорства, порожденного любовью к независимости. Приди Прошкина в райисполком, заяви, что жить негде, - ее бы, как престарелую, безродную, отправили в дом инвалидов. Но она не пошла. Годы прожила в землянке, в кладовой, более похожей на каменный склеп, чем на жилье человека. И не сдавалась. Заглянул я в эту кладовую... Не знаю, в какой пещере жил отец Серафим, но в этой кладовой он долго бы не протянул. Окно маленькое, за железной решеткой, пол земляной, стены холодные, мокрые. Темно, затхло, сыро. В углу, в полумраке, я заметил икону на божнице.
- Анна Ивановна, что же вы икону здесь оставили?
- Она испортилась. Краска сошла от сырости. А икона старая. Жалко.
Я снял темную от времени и копоти икону: на толстой доске сохранилась по краям кое-где позолота, местами проступали крупные складки темно-синего женского покрывала. Но лика не было. Божья матерь не вынесла жития старицы Прошкиной.
Торговаться нам не пришлось: цену за сено она запросила самую низкую. Но задаток взяла охотно, - развернула десятку на ладони, любовно погладила:
- Надолго хватит мне. На хлебушко.
На прощание она поманила меня пальцем и, значительно подмигивая, повела в сени. Здесь, в полумраке, она достала откуда-то из-за гашника маленький ключ на цепочке и поднесла к моему лицу.
- Видишь?
На цепочке болтался плоский бронзовый ключ с выпуклой вязью: "ГАЗ".
- Что это? Откуда?
- Из машины... - Она подняла палец и сказала приглушенно: - Ночью остановился грузовик возле бригадирской избы. Я заглянула - в нем картошка. В кабине никого. Все в избе были, пьянствовали. Я ползком, ползком подкралась да хвать его. И домой. Ношу только при себе. Живой не отдам. Секретарю написала. Теперь жду, когда приедет. Вот оно доказательство!
И, схватив меня за рукав крючковатыми грязными пальцами, молитвенно упрашивала:
- Зайди ты к секретарю райкома, ради бога. Скажи, мол, Прошкина секрет имеет. Пусть приезжает.
На крыльце опять остановила меня и, грозя кому-то пальцем, сказала:
- Не-ет, меня голыми руками не возьмут. Я их еще выведу на чистую воду.
Два года спустя после той встречи жил я целое лето в Тиханове. Однажды, разъезжая по лугам на райкомовском "газике", завернул я в Кустаревку. Прошкина встретила меня так, словно мы только вчера расстались.
- Говорил ты с секретарем райкома? - спросила она.
- О чем? - Я с недоумением глядел на нее.
- Ну как же! Я ж тебя просила - передать ему, чтоб приехал. Прошкина, мол, интерес имеет. Забыл! - Она с огорчением махнула рукой. - Я ему три раза писала. Нет, не едет и не вызывает.
- Как поживаете, Анна Ивановна?
- А что мне теперь не жить? Двенадцать рублей пенсии получаю. На хлеб и сахар хватает. Остальное у меня все есть. Так-то! Как ни старались они скинуть меня со счета, а вот государство не забыло. Показали им дулю. Ноне жить можно, слава тебе господи. Ты не через Желудевку едешь? - спросила она, загораясь от любопытства.
- Через Желудевку.
- Прокати меня по селу. Пусть они поглядят на меня, собаки. И я на них погляжу из райкомовской машины-то.
Я посадил ее рядом с шофером и сказал ему, чтобы ехал по селу медленно. Она сидела гордо, прямо, словно аршин проглотила. Когда мы стали сворачивать в проулок, на выезд из села, она схватила шофера за рукав и властно приказала:
- Съездий в тот конец! Там бригадир живет, - и озорно подмигнула мне.
Мы ее провезли и мимо бригадирского дома, и даже мимо дома самого председателя. Она беспокойно ерзала на сиденье, вертела головой, пытаясь разглядеть, видит ли кто ее? Но улица была пустынной. Напротив магазина она опять схватила шофера за руку:
- Стой! Теперь я сойду.
Шофер остановил "газик". Она моментально растворила дверцу и молодцевато для своих лет спрыгнула с подножки.
Перед магазином на высоком бетонном крыльце стояли бабы. Она пошла на них с выправкой ротного командира. На самой верхней ступеньке остановилась, словно на трибуне, строго посмотрела на своих односельчан, обернулась, улыбнулась нам и прощально помахала рукой.
1966
