- Каким именно именем, братишка? Спасибо, я и с этим управлюсь одна, сказала она, слишком резко, со звоном, слишком мужественно бросив ключи на страницу его книжки. Этот звон напомнил ей о том, о чём она почти уже успела забыть: с той же неумеренной силой хлопнувшую несколько минут назад дверцу "Фиесты".
Поднимая рюкзачок и отступая к лестнице, она постаралась, чтобы он не увидел её раздражённую гримасу, вызванную тем, что она снова нарушила выработанную меру, эту хранительницу здоровой уравновешенности: норму. Правда, в целом ей удалось взять себя в руки, но вот обнаружилось, что не без потерь она вышла из борьбы с вдруг проявившей себя болезнью. Вскрывшийся сегодня первым, и уже вроде бы залеченный изъян никуда не исчез, остался при ней. Покрылся корочкой, но давал себя знать. Как и все другие, обнаруживавшиеся один за другим изъяны, которым она шаг за шагом сдавала свои прежние позиции. И это шаг за шагом отступление от давно принятых канонов напомнило ей о самом неприятном, о том - что её принудило к отступлению. То, что успело в последние минуты забыться напрочь: что она устала после вовсе нетрудной дороги, в сущности беспричинно. Беспричинная усталость после такой лёгкой дороги назойливо подсовывала скверные мысли о подлинной, омрачающей совсем другую дорогу причине. Прискорбные мысли о возрасте и жизни.
На третьей ступеньке лестницы она оглянулась. Всё в порядке, из стычки она снова вышла победительницей, как всегда, пусть и немного потрёпанной на этот раз. Наклонив начинающий лысеть лоб и скосив глаза, поверх борта своей лодки и полуочков Аргус снова рассматривал её ноги с наконец-то соответствующей его служебной роли миной: как желаете, к вашим, мол, услугам.
- Но вы не записали моего имени, - примирительно сказала она.
- А, - махнул он рукой, - начто нам? Небось, налоговое ведомство без нас не обеднеет.
Она бы рассмеялась, если б всё это не было так невесело. Притворяется, что верит на слово, что презирает унижающие честных людей формальности, а как с этим увязать его же заявление о живущем в полном согласии с патриархальными канонами скромном провинциале, опасающемся заезжих мошенников? И то, что не желая рисковать, он как бы между прочим, с невинным видом берёт в залог ключи от её машины? И всё для того, чтобы получить свою жалкую добычу наличными и утаить её, чтобы не платить налоги. Да сам он и есть мелочный, рано состарившийся в своей мелочности мошенник.
- Впрочем, если барышня настаивает, завтра, после почты, всё вместе и обделаем. Проводить?
Он вдруг поднял глаза и впервые прямо глянул на её лицо.
- Ну нет, - сказала она подчёркнуто решительно и покачала головой. И уже с откровенной издёвкой повторила его грубую фальшивку, плоский намёк на рустикальный стиль, вроде бы присущий их патриархальному местечку: - Начто нам? Нам ведь всё равно придётся выписать мне квитанцию. Это я обеднею, не списывая такие расходы с налогов.
Он, кажется, понял. Всё равно, был ли с его стороны повод для твоей решительности, или нет. Главное, тебе удалось раскачать ему лодку. Иначе, с чего бы это он залепетал что-то про римский номер твоей машины и министерство финансов, в котором ты, по его предположению, служишь. Откуда бы тогда взяться этому жалкому, запоздалому остроумию: но разве синьора не говорила, что она из Неаполя? Конечно же, тебя хорошо поняли. Теперь... погоди у меня, потерпи до утра, завтра - то ли ещё будет.
- Номер? Римский-римский.
Такой угрожающей интонацией она, в сущности, подтвердила его предположение. И продолжила свой подъём по лестнице, стараясь плавно, без резкостей - в меру покачивать крупом. Как бы держа перед глазами излюбленнейший, чистейший канонический образец: крепенькая, но грациозная кобылка.
Что за тип! Ну и отлично, пусть этот бычок, провинциальный книгочей и, как все они, неудавшийся слюнявый бабник с подавленными инстинктами, извращённый женолюб-женофоб, так и думает: она здесь для выявления утаиваемых доходов и уклоняющихся от уплаты налогов. Будет вести себя посдержанней. Не зря же он намекал, что они здесь одни, она здесь одна во всём доме. И в их полумёртвом городишке - одна. На краю, собственно, света. Этого горчично-жёлтого света, вырвавшего из их паршивой овцы-ночи шерсти клок - притворяющийся живым городом колумбарий, сам ничто, ноль, и вокруг которого сразу обрыв в ничто. Это надо же, придумать нолю такое роскошное имя: Сан Фуриа! Ей ещё повезло, что комната с видом не туда, в первозданный мрак, а на хоть как-то освещённую площадь.
Она поднялась на второй этаж, свернула налево. Следовавший за нею хорал вдруг стал ещё мощней, в мужских голосах проявилась чрезмерная, ненатуральная суровость. Хозяин, конечно же назло ей, увеличил громкость. Отчего бы нам вместе, мол, для лучшего нашего пищеварения не послушать ещё немножко, а? Её лопатки окатило волной музыки, и вместе с музыкой - приливом чувства, что всё это она действительно уже переживала. Не такое же, а именно это, во всех подробностях. Но когда - действительно, те самые двадцать лет назад? Если так, то какая же это сегодня действительность... А что, если ты всё это видела прошлой ночью во сне, как ехидно предположил тот, сам полусонный, с открытыми глазами дрыхнущий ленивый самец?
Говорят, сон послушно обрабатывает переживания прошлого, но так ли это? Сны ведь несомненно существуют, как бы ты к ним ни относилась, милочка, и существуют как ставшие собой: снами. А стать собой - это ограничить себя границей, определить свои пределы и заполнить их, достичь. Лишь достигнув своих пределов и заполнив их собой, сон действительно становится тем, что он есть, воплощается в своих границах, получает ощутимую плоть. Действительные же пределы сна, его ощутимая ограниченная плоть доступна всем, как и тебе, без сложных рассуждений: вот она, тут - сама действительность, ведь ею ограничен всякий сон. Действительность - предел сна, его плотный край, его плоть, его тут и теперь, необходимые всякому созданию, чтобы действительно быть. Действительность и есть подлинная цель сна, а, стало быть, причина всего его движения, то есть, положенное ему заранее начало. Ну, а цель разве не всегда располагается в будущем, подружка? Если так, то это будущее заранее обеспечивает направление движения к нему всего сна причиной, обеспечивая сон началом. Будущая действительность обеспечивает, таким образом, и само существование сна, и он открывается как путь действительности к самой себе от себя самой, к своему действительному пределу: себе.
Ну вот, и суди теперь сама: итак, движение сна проистекает из будущего и направлено к будущему, уже известному сну как его собственное начало. Cну известно, в сущности, лишь то, что после сна. Потому и снится всегда только будущее, не прошлое. Повтор в таком случае, разумеется, неизбежен, но бесполезно искать исток повтора в прошлом, он в будущем. Сон всегда повторяет будущее, подстраиваясь под него, и если иной сон, бывает, подстраивается задним числом под уже вскочивший на ягодице спящего ничтожный прыщик, полагая ему соответствующую предысторию - то с чего бы другим снам отказываться положить предварительную историю всех действительностей, включая твою собственную, деточка? Из неё вышла бы, выплыла поистине величественная картина, не какой-то там тебе бойкий выскочил прыщ... Так что же, получается, ты и впрямь могла слышать эту суровую музыку и видеть этого дремлющего под неё рыбьего самца в каком-нибудь позавчерашнем, заранее повторившем вас всех сне?
Но вот тебе и кажущиеся невнимательными глаза сонной рыбы: в тот короткий миг, когда гостиничная дверь приоткрылась, когда ты быстро вошла и тут же закрыла её за собой, успеть заметить номер машины! И оценив размеры рюкзачка прикинуть его вместительные возможности.
Или он до этого уже подглядывал в дверную щель за тем, как ты делаешь круг по площади, а потом откровенно потягиваешься и массируешь свой натруженный круп... Но тогда, что ещё он успел заметить, и развесив слюни - какие возможности оценить и прикинуть, а?
ТРЕТЬЯ ПОЗИЦИЯ
Только на лестнице она поняла, что и за ночь её тело не вернуло наработанную годами форму. Что нормальное ощущение текучести его движений, которым измеряется равновесие прихода и расхода энергии, восстановилось не вполне. Будто прихода стало больше, чем расхода, как это происходит с загоняемым под мощным напором в кружку пивом, когда избыток принимает неустойчивые формы пенных пузырей, лопающихся всегда внезапно и в непредсказуемом порядке. Так и избыток прихода энергии в её тело обращался в сбой почти всякого его выработанного жеста, либо прерванного немотивированным вздрагиванием мышцы, либо чрезмерно ею усиленного. И жест превращался в преувеличенную пародию на себя. В любой ему угодный, а для неё всегда неожиданный миг. Впрочем, ничего в этом удивительного, такой была задана ночь.
Равновесие внутренних весов, со вчерашнего дня - качелей, тоже не совсем устроилось, оставалось по-прежнему шатким. Внешние обстоятельства способствовали этому, как могли. Например, перила лестницы были все в заусеницах. Спускаясь, она не решилась положить на них ладонь. А ступеньки, казалось, проминались и покачивались под ногами. Правда, боль в поясничных мышцах уже не приковывала к себе всё внимание, но вовсе не потому, что она исчезла, как ожидалось. Просто теперь она, и вместе с нею - внимание, не концентрировалась там, а как бы разделилась, и части её переместились в другие области, будто боль дала метастазы. Каждая ступенька лестницы отзывалась эхом в этих областях: в обеих трапециевидных мышцах, и особенно явно - в бедренных суставах.
