- Эх...
- Ну что, сват, надумал? Ты прежде всего об родстве-свойстве нашем не забудь...
- Я согласен. Скажу: были на рыбалке. Одного вот такого, - он раскинул руки, - сома поймали, двух щук в руку длиной, трех лещей шириной в лопату, четырех судаков в локоть, ладно? А мелочь сыпали без счета.
- А... не через край? Может и не поверить. Милиционер все же.
- Ну и пусть не верит, нам какое дело? Не могу я, агай, аптаритет свой ронять, врать по мелочи. Все же звание ношу - Враль.
- Ай-хай, а может, говорю, скинешь малость?
- Не скину. Поверит, как миленький. Не родился еще человек, чтобы мне не поверил.
- Ладно, спасибо, будь по-твоему... Значит, решились?
- Решились!
Выходя из ворот, Муратша надумал укрепить свата в рвении.
- Я тоже, сват, тебя не обижу, - сообщил он, - деньгами или еще каким добром...
- Чего? - не понял Нурислам.
- Не обижу, говорю, за службу. Ремесло - оно ремесло и есть, вознаграждения требует.
Враль Нурислам стал как вкопанный. В чистых, ясных его глазах мелькнула тень, даже черные искры метнулись.
- Деньгами? Добром? Вознаграждение? Вор подумал, что это он так радуется.
- Сторгуемся, сват, мелочиться не буду. Я ведь парень фартовый.
- Ты что же это, ворюга, и меня с пути сбить хочешь? Человек до этих своих лет дожил, без выгоды, без корысти, от чистого сердца врал, а ты ему деньги хочешь дать, опозорить, на весь свет осрамить?
- Ладно, ладно, бесплатно соврешь, я же не неволю.
- Нет уж, агай, испортил ты мой тахарат!*
* Тахарат - омовение перед молитвой, перед благочестивым делом.
- Ты уж, сват, сразу так кистенем наотмашь не бей. Редко выходил Нурислам из себя, но выйдет - сразу не успокоишь.
- Ударю! Наотмашь! Какой я тебе сват, вон Алабай тебе сват! - кивнул он на лежащего возле забора лохматого пса. Немного успокоившись, забубнил себе под нос:- Дай, думаю, совру, ублажу разок этого злодея. А он, значит, мое чистосердечное вранье за деньги купить хочет, упырь! Тьфу!
- Полегче, ты, паршак... Враль облезлый. Нас тоже не из навоза месили. Кистень-дубину держать умеем. - Вор показал крепко сжатый кулак.
- Не грозись! Иди, ступай своей дорогой!
Муратша неспешно пошел со двора. Нурислам взял прислоненную к забору метлу и подмел там, где прошел "сват".
- Чтобы и следа твоего не осталось, окаянный! Потом, когда злость прошла, сказал, то ли себе, то ли
кому другому: "Вранье, если хочешь знать, для меня дело чести. Славное дело - соврать!.."
Тут как раз и Баллыбанат, высунувшись в окошко, крикнула:
- Немножко потерпите! Сейчас самовар закипит! Нурислам не ответил, а малыш, который увлеченно, не слыша перебранки взрослых, мастерил что-то, при слове "самовар" насторожился, но работы своей не оставил.
История с изюмом закончилась весьма занятно. Когда Муратша отправился за свидетелем, крючконосый Худайдатов вызвал продавца и нагнал на него страху, обвинил в ротозействе, в преступном отношении к народному добру, под конец пригрозил тюрьмой. Тот, бедолага, помертвел от страха. Однако был не только трусоват, но и хитер. Что к чему, смекнул быстро. Когда милицейский гнев маленько остыл, он, чуть не в голос, жалобно запричитал:
- Уж вы меня простите, Худайдатов-агай, ради бога помилуйте, из-за моей бестолковости вся эта ошибка вышла. Стыд и срам!
- Какая еще ошибка?
- Такая, что не три, оказывается, мешка изюма привезли, а два. Еще раз проверил: оба как есть на месте.
- Мякинная голова! Мозги недопеченные! У продавца в груди потеплело.
- Что ни скажете, все ваша правда, това...
- Хватит! Ишь, распелся! Выходит, обратно свое заявление берешь?
- Беру, беру...
- Вот мозги куриные! Шляпа! А вашему этому вору доморощенному скажи: на сегодня ни сам он, ни свидетель его не нужны. И пускай запомнит, доведи до сведения: я глаз с него не спущу, пусть меня в любую минуту ждет.
- Скажу, доведу, будет ждать.
Проверить завезенные товары по бумаге Худайдатову и в голову не пришло. Страж закона читал-писал туговато и дела до сих пор имел не с бумагами, а с людьми.
Муратша же на запрятанный мешок с изюмом больше и не посмотрел. Так он и лежал там. Очень скоро к нему привадились мыши. Поначалу привередничали, от винного запаха нос воротили, но скоро распробовали и тогда уже взялись от души. Мясо, масло теперь у них не в ходу, только изюм подавай. Но что потом будет, когда мешок кончится, ума не приложу...
ПРЕДАЛИ ЗЕМЛЕ
Еще при Сельсовете Кашфулле позади кладбища, за каменной оградой, прирезали клин заросшей полынью земли и огородили забором. Тех, кому сюда перебраться назначено, не убывает, а места все меньше и меньше. Теперь народ все больше в родные края тянется, особенно после смерти. Многие всю жизнь без тепла, без угла на чужбине маются, но как почуют свой конец, завещают: "Везите меня домой, хочу на кулушевском кладбище, за каменной оградой, покоиться". А что завещано - свято. Везут. Каждому могила нужна, а если из начальства кто, тому и место для могилы требуется повиднее - не на отшибе. Дескать, положение обязывает. Когда только новый забор обвели, бывший вор, а ныне пребывающий на "заслуженном отдыхе" Муратша, проходя мимо сельпо, не удержался, брызнул желчью:
- Замечаете, братва, - сказал он сидевшим рядком на длинном бревне старикам, - наш-то Сельсовет за городским начальством угнаться хочет, на природе дачу себе поставить надумал, хи-хи-хи. - Чуть ковыляет Муратша, словно теленок на льду, ноги широко разъехались, еле зад тащит.
Еще в ту пору, когда он увел лекаревскую корову и, чтобы на свежей пороше сбить со следа, на все четыре копыта надел ей лапти, его догнали и шкворнем намяли поясницу. Всю зиму пролежал на печке, стоном стонал, кровью харкал. Собственную мочу пил, только тем, говорят, и излечился. Молод был. А теперь на старости лет все "барыши" от железного шкворня и вышли.
Нурислам сделал вид, что слов его не расслышал, и сам завел разговор:
- Куда так несешься во весь опор, Муратша-агай, никак, опять к лекаревским мужикам, поясницу свою размять? Даже не остановишься.
- Паршак! - огрызнулся тот и, как смог, прибавил шагу. Знал вор, где укусить. В детстве у Враля и впрямь на голове была парша. Живший у нас в ссылке доктор-поляк щипцами выбрал ему волосы и смазал какой-то вонючей мазью. Так и вылечил. Потом, хоть и редкие, даже выросли новые волосы. Никто, кроме этого злодея Мурат-ши, и не помнит.
- Тьфу! А ведь еще с таким на одном кладбище лежать предстоит! вздохнул старик Валинур, самый ворчливый среди них. - Придешься рядом, так он весь твой могильный прах к себе перетаскает.
- Конечно, ляжешь, куда денешься? - согласился Нурислам. - Ладно бы только под землей, а то ведь и на земле их терпеть приходится.
- Однако, ямагат, на земле только жизнь живешь, а в землю навечно уходишь, - стоял на своем Валинур. - Так что рядом с Муратшой лежать я не согласен! Ищите ему другое место. Надо такое решение принять.
- Законом не предусмотрено, - припечатал Нурислам. А почему не предусмотрено, объяснять не стал. Есть у него такая привычка: своих доводов не хватает - ссылается на закон.
Вот уже и многие с того бревна сюда, за новую ограду, перебрались. Они больше по краям. Посередине же - Сельсовет Кашфулла, рядом с ним - Враль Нурислам, возле Ну-рислама уже и Адвокату Курбангали пристанище готово. Из высокого домика в три красных окошка принесли Адвоката в это жилище, темное, узкое, глубокое, без окон и без крыльца. Мельник Миндияр взял его маленькое худое тельце на руки и, как переносят заснувшего младенца в колыбель, опустил в могилу. В последний раз Курбангали принял милость человеческих рук. Впрочем, нет, мертвое тело ничего уже не принимает милость ему оказали... Но и при жизни случалось, что взрослого уже Адвоката на руки брали и опускали в колыбель.
Какой бы нерасторопной Кумешбике ни была, а все же, видать, когда к жениху в дом шла, удача к ногам прицепилась. Скоро и хворая мать Курбангали поднялась с тюфяка. Две их козы в ту весну принесли пятерых козлят. Через три года и коровой обзавелись (как известно, сначала эту корову доила свекровь, а потом муж). И пегая их кобыла каждые два года жеребилась. Хоть и немного вперед забегаю, но скажу: в колхоз Курбангали вошел с высоко поднятой головой - одну кобылу, одного двухлетка привел. В доме завелся кое-какой достаток. Женатому мужчине уважения прибыло, замужняя женщина в цене-достоинстве поднялась. С ровесниками своими жили-соседствовали - в застольях у них сидели, а одежду справили - и на люди стали выходить, не зря же сказано: голодного примут, а раздетого нет. В зимнюю гостевую пору они тоже, людей не хуже, питье-яства готовили, полон дом гостей собирали. Их тоже не забывали, в свой черед не обходили. Утаить не посмею, Серебряночка печь-кухарничать была не мастерица. "Мука - мука, тесто докука, - говаривала она. - А крупа - глупа". Порою себе в утешение добавляла: "Где вошло - там не базар, а что вышло - не товар". Впрочем, и гости в еде не привередничали - что хозяйка подаст, то и уметут. Вот в эту разгульную, веселую пору, когда семь кулушевских улиц и проулков на семь ладов гудят-веселятся, из дома Враля Ну-рислама пошел один потешный обычай. Был у Враля бойкий, проказливый и очень сильный свояк. Самый знаменитый в Ак-Якупе волчатник, кистенем волков бил, его так и звали Сайфетдин-Кистень. Когда бражка разбежалась по жилам и застолье уже порядком разгулялось, этот самый Кистень, не в силах обуздать задора, схватил сидевшего на краешке скамьи Курбангали в охапку и положил в висевшую за спиной пустую лубяную зыбку. В самый раз, словно по мерке, тело так и легло, только руки и ноги сверху остались. Сначала весь стол опасливо застыл: ну, быть сейчас сваре! Озорной свояк: "Баю-баю-баю-бай!" - начал качать зыбку. Но Курбангали тут же вошел в игру, затянул своим толстым голосом: "Мне-мне-мие - мне!" - а сам руки к ковшу с бражкой тянет. "На, малютка, пей, - дал ему ковш в руки Сай-фетдин, - пей и спи, встань и играй. Только пеленки не обмочи". Мужчины расхохотались, женщины взвизгнули во весь голос. Один обжора гость, завернувший в рот кус мяса с кулак величиной, тоже решил вместе с другими посмеяться, подавился и чуть не умер.
