Николай Гоголь - Сорочинская ярмарка, Ночь перед рождеством, Майская ночь и др.

9

«Слышишь, Влас!» говорил, приподнявшись, один цыган из толпы других: «возле нас кто-то помянул чорта!» — «Мне какое дело?» проворчал, потягиваясь, лежавший возле него сосед: «хоть бы и не одного, а всех своих родичей помянул». [Далее начато: Мало ли чего не соврет] — «Но, ведь, так закричал кто-то, как будто душат его!» — «Мало ли чего не соврет человек!» — «Воля твоя, хоть посмотреть нужно. А выруби-ка огня!» Другой цыган, ворча про себя, поднялся на ноги, два раза осветил [Начато исправление: смуглое лицо] вокруг себя искрами, будто молниями, раздул [и раздул] губами зажегшийся трут и с каганцем [с светильнею в руках отправились] — обыкновенною малороссийскою светильнею, состоящею из [из черепка] разбитого черепка, налитого овечьим жиром, отправились, освещая. «Здесь [Тут] лежит что-то», сказал один цыган: «а посвети-ка сюда!» Тут пристало к ним еще несколько человек. «Да что лежит, Влас?» — «Да так, как будто два человека: один на верху, другой на низу; который из них чорт, уже я и не распознаю!»

«А кто на верху?»

«Баба!»

«Ну, вот, это то [это ж] и есть чорт».

Всеобщий хохот и шум разбудили наших мертвецов, которые, полные прошедшего испуга, долго стояли выпучивши глаза, глядя в ужасе на загорелые смуглые лица цыган, которые, озарившись местами [которые, будучи озарены местами] неверно [бледно] и трепетно горевшим огнем и отененные черными всклокоченными волнами, казались диким сонмищем гномов, окруженных [Далее было: а. мраком непробудной б. густым] тяжелым подземным паром и облаками мрака [и мраком] непробудной ночи.

Свежесть утра веяла над пробудившимися Сорочинцами. [Далее начато: Приятный холод] Клубы дыма [дыму] со всех труб понеслись навстречу показавшемуся солнцу. Ярмарка зашумела. Овцы заблеяли, лошади заржали, [Далее начато: гуси заго<готали>] крик гусей и перекупок, шум и говор [Вместо «Овцы ~ говор»: [блеянье] ржание, блеянье, крик, рев, шум] понеслись снова по всему табору, и [Далее начато: народ] страшные слухи [Далее начато: так] про красную свитку, наведшие [а. так много напугавшие б. сильно поде<йствовавшие> в. произведшие] такой страх на народ в таинственные часы сумерек, казалось, исчезнул вместе с осветившим мир утром. Зевая и потягиваясь, лежал Черевик [Черевик под] у кума под крытым соломою сараем вместе с конями и мешками муки и пшеницы, и даже, кажется, вовсе не имел желания [кажется не хотел долго] расстаться с своими грезами, как вдруг услышал голосок, так же знакомый, как убежище лени [«убежище лени» вписано. ] благословенная печь его хаты или шинок его дальней родички, находившийся в десяти шагах от родного порога [Вместо «находившийся ~ порога»: к которому было не больше десяти шагов от порога его хаты.]

«Вставай, вставай!» трещала на ухо [ему на ухо] нежная супруга, дергая его со всей силы за руку. Солопий, вместо ответа, надул щеки и начал болтать руками, подражая барабанному бою. «Сумашедший!» закричала она, уклонясь от замашки руки его, которою чуть-чуть не задел он ее по лицу. Черевик подвелся, протер немного глаза и посмотрел вокруг. «Враг меня возьми, если мне не представилась твоя рожа барабаном, на котором меня, словно [как будто] москаля, заставили выбивать зорю те самые свиньиные рожи, от чьих кнутафьев, [а. от которых кнутафьев так б. от кнутафьев которых] как рассказывал кум, так легко [лихо] плясалось жиду». — «Полно тебе чепуху молоть! Ступай, веди кобылу скорей на продажу. Стыд, приехали на ярмарку, и хоть бы горсть пеньки продали!» [Вместо «приехали ~ продали»: до сих пор не продали еще ничего] — «Ты ж видишь, что я еще не умывался», продолжал Черевик, зевая [почесы<вая>] и почесывая спину, и стараясь между прочим выиграть время для своей лени. «Вот некстати пришла блажь [захотелось бы<ть>] быть чистоплотным! Когда это за тобою водилось? Ступай! ступай! вот рушник, оботри свою рожу [Написано: можу]». Тут она схватила что-то свернутое в комок и с ужасом бросила на землю [а. наза<д> б. прочь]; это был красный обшлаг из свитки. «Ступай, делай свое дело», повторила она, собравшись с духом, своему покорному супругу, [Вместо «покорному супругу»: сожителю] которого волосы поднялись дыбом и зубы колотились [бились] один о другой. «Будет продажа теперь!» ворчал он сам себе, отвязывая [а. прово<жая> б. ведя] кобылу и ведя ее на площадь. «Недаром [Далее начато: у меня на] когда я собирался на эту ярмарку, огниво попало под колесо и волы два раза поворачивали сами домой. [Вместо „сами домой“: домой] Неугомонен [Неугомонный] и чорт проклятый: носил бы уже свитку без одного рукава; так нет, нужно же добрым людям не давать покою. Будь я чорт, чего боже оборони, стал ли бы я таскаться ночью за проклятыми лоскутьями?» Тут философствование нашего Черевика прервано было толстым и резким голосом: «А что продаешь, добрый человек?» Перед ним стоял [Далее было: высокий] знакомый нам высокий цыган. Продавец наш помолчал, посмотрел на него с ног до головы [Далее начато: а. я не выпуская узды б. и не выпуская из рук узды [и сказал с спокойным видом, не останавливаясь <?> и не выпуская из рук узды:

«Сам видишь, что продаю».

«Ремешки?» спросил цыган, поглядывая на находившуюся в руках его узду.

«Да, ремешки. Если только кобыла похожа на ремешки». [Далее начато: Ты ее]

«Однако ж, чорт возьми, земляк, ты, видно, ее соломою кормишь!»

«Соломою?» Тут Черевик хотел было потянуть узду, чтобы провесть свою кобылу и обличить во лжи бесстыдного [«и обличить во лжи бесстыдного» вписано. ] но рука его с необыкновенною легкостью чуть не ударилась в подбородок: вместо кобылы одна перерезанная узда в ней и к ней привязан был [Вместо «чуть ~ привязан был»: чуть было не ударила его по затылку: одна перерезанная узда оставалась и к ней привязан] … Волосы его поднялись дыбом! — кусок красного рукава! Три раза плюнув [Плюнув три раза] крестясь и махая руками, [Написано: рукавами] побежал он опрометью от нежданного подарка и быстрее парубка пропал в толпе.

«Лови! лови его!» кричало несколько хлопцев в тесном конце улицы, и Черевик [Далее было: вдруг] наш вдруг почувствовал себя схваченным дюжими руками. «Вязать его! Это тот самый, который украл у доброго человека [Черевика] кобылу!» — «Господь [Бог] с вами, за что вы меня вяжете?» — «Он же и спрашивает! А за что ты украл кобылу у заезжего мужика Черевика?» — «С ума спятили вы, хлопцы! [Бог знает что] Где таки видано, чтобы человек сам у себя крал что-нибудь?» — «Старая штука! Зачем бежал ты во весь дух, как будто бы сам сатана за тобою по пятам гнался?» — «Поневоле побежишь, когда сатанинская одежда…» — «Э, голубчик, [Далее начато: проведи] не до пенька прыскочив! Обманывай других этим. Будет еще тебе от комисара за то, чтоб не пугал чертовщиною людей…»

«Лови! Лови его!» послышался крик на другом конце улицы. «Вот еще один беглец! Держите его, братцы, покрепче». Тут глазам нашего Черевика представился кум в самом жалком положении, ведомый, с закрученными назад руками, несколькими хлопцами.

«Тут чудеса завелись!» говорил один из них: «послушали б вы, что говорит этот мошенник, на которого глянь только, угадаешь [так узнаешь] что вор. Когда стали спрашивать: от чего бежал он, как полоумный? — „полез“, говорит [„хотел“, говорит] „в карман табаку понюхать, только вместо тавлинки, глядь, вытащился кусок чертовой [красной] свитки, от которой вспыхнул красный огонь“, и он давай бог ноги!» — «Эге, ге! Да это из одного гнезда оба. Вязать их обеих вместе!»

«Может быть, ты в самом деле, кум, подцепил что-нибудь?» спросил Черевик, лежа связанный вместе с кумом под соломенною яткою [на соломе] «И ты туда же, кум! чтобы мне отсохнули руки и ноги, если я когда-либо [когда-нибудь] крал что-нибудь, кроме пирога с вареной капустой, когда мне было десять лет еще от роду». «За что же это, кум, на нас напасть такая? Тебе еще ничего, тебя винят еще, по крайней мере, за то, что украл у другого; за что же мне, непорабку [<небораку?>] недобрый поклеп, будто бы у самого себя стянул кобылу? [Вместо „недобрый ~ кобылу“: кто видал на свете поклеп, да еще будто бы украл у самого себя кобылу. ] Видно, нам, кум, на роду уже написано быть горемыками». — «Горе [Далее было: сиротам] бедным нам, сиротам!» Тут оба кума принялись всхлипывать навзрыд, рассуждая о суете мира сего. [Далее было: Как вдруг, вошедший в это время потихоньку Грицько помешал излиянию горести] «Что это с тобою, Солопий?» сказал вошедший в это время Грицько. «Кто это так связал тебя?» — «А, здорово, Охримов сын!» вскричал Солопий, обрадовавшись. «Слава богу, хоть тебя удалось мне видеть. Вот, как видишь, наказал бог, видно, за то, что провинился пред тобою. Прости, добрый человек! Ей богу, рад бы был сделать. Что прикажешь. В старухе моей дьявол сидит…» [Далее было: «Что ж», прервал его другой узник] — «Полно, Солопий, говорить об этом. Что было, было [то про<шло>]», говорил парубок: «не злюсь я. Ты можешь снова свести дело на лад… свадьбу [сегодня свадьбу] да и попируем так, чтобы и дальние люди знали!» — «Славно, ай [ей] славно!» сказал Черевик, ударив <руками?>: «чорт возьми, если мне не так же стало весело, как когда бы [как будто] мою старуху [ведьму] москали увезли! Да что смотреть, годится или негодится так! Сегодня свадьба да и концы в воду!» — «Смотри ж, Солопий: через час я буду к тебе, а теперь ступай, там ожидают тебя покупщики твоей пшеницы и кобылы».