...Гуля промчалась по Большой Полянке, точно в затяжном прыжке летела. Мосты кружились, по Москве-реке шел, налетая друг на друга и крошась, серо-грязный можайский лед. Все сдвинулось с места, все!..
Захлопнула дверь квартиры за собой, тогда только начала приходить в себя. Бог мой, если бы кто знал, что поднялось в душе!.. Когда Иосиф сказал: "Насильно мил не будешь -- надо уезжать!", она не могла понять, что с ней. Все вдруг всплыло в памяти. И Лия с зеленой сумкой медсестры на боку, отыскавшая ее в подвале у рыбака, и керченский ров, куда угнали родителей, и похороны "еврейского жира" в Будапеште: маленькие, грубо сколоченные ящики плыли по Будапешту на катафалках, за которыми шло полгорода. Может быть, это и было все, что осталось от отца с матерью, которых не помнила... Матерью стала Лия; и ночные гости в голубых околышах, которые увели дядю Иосифа и Дова, и шепоток подруг в общежитии, объяснявших ей, что ее взяли на исторический факультет университета только потому, что она спортсменка разрядница. Евреев на истфак МГУ не берут. И в самом деле, кроме нее -- ни одного...
И многое другое вспомнилось, похожее. Но больнее всего -- судьба мужа. Муж, Виктор Поляков, был ее богом. Ее инструктором. Он выбрал именно ее, когда они прыгали на воздушном параде "хороводом". Их сбросили над полем в Тушино, и они закружились на цветных парашютах, словно в танце.
Она сжалась вся, когда мужа, к тому времени штурмана первого класса, сняли с международной линии. - Что сказали? - тихо спросила она. -- Что сказали, значения не имеет, -- ответил муж. -- Евреев снимают с международных линий..
Беды особой, впрочем, не произошло: муж ушел в полярную авиацию. Там взяли, как он сказал, с распростертыми объятиями.
Как-то она пришла по делам в Управление гражданской авиации. Возле подруги, ждавшей Геулу, переминались с ноги на ногу трое летчиков ГВФ, совсем молоденькие, видно, только из школы. Услышав от белоголовой незнакомки, что Виктор Поляков, их бывший инструктор, ныне на станции Северный Полюс-- 12, один из них воскликнул недобро, обращаясь к своим дружкам: -- Ого! Евреи уже на Северный полюс пролезли!..
Геулу точно камнем по голове ударили. Они ведь еще не стали теми, кого Иосиф окрестил "государственной швалью". Они были просто мальчишками. И для них, желторотых, обязанных своим инструкторам всем, Виктор, оказывается, был не Героем Советского Союза, не прославленным мастером парашютного спорта, а жидом... За себя б не обиделась никогда. Но... за него?!
Геула решила в те дни твердо, необратимо: "Не хотите, слабаки, чтоб мы были русскими? Не надо!.."
В конце недели она встретилась с Довом, спросила, не может ли он назвать кого-либо, кто знает иврит. Дов взглянул на нее своими угольными глазами, как жаром обдал; назвал фамилию Прейгерзона* профессора Горного института. -- Я тебе почему его называю, -- объяснил обстоятельный Дов. -- А оттого, что писал он на иврите. Под псевдонимом "Цфони", по-нашенски -Северный... А в Израиле издавали... Все, что я схватил, это от него. Мы в Воркуте тропку в снегу протоптали, назвали "Юден-штрассе". По ней я пятился, затем отец, еще Керлер Иосиф, поэт на идиш, замыкали Меир Гельфонд, студент-медик, и Прейгерзон.
В квартире Прейгерзона пахло краской, только-только отхлопотал квартиру после Воркуты. Уединившись в дальней комнате, профессор всполошенно позвонил Иосифу на работу, прикрыл трубку рукой, чтоб Гуля не слыхала: -- Иосиф, пришла Геула. Девчонка -- коломенская верста. Это от вас? -- ...Вернувшись, спросил осторожно: -- Вы не опасаетесь э!.. что мы с вами прокатимся на тройке с бубенцами?
-- Так вы же реабилитированный! -- вырвалось у Гули. -- Вы -- известный ученый. Геологи учатся по вашим книгам.
Прейгерзон стремительно спустил ноги на пол. -- А кто им помешает признать, что реабилитация была ошибкой?!
-- Конечно! -- Гуля погрустнела. -- Прошу прощения... Я все еще девчонка... -- Когда она выходила, навстречу ей вскачь поднимались студенты. Чтоб они не отстали, профессор читал им лекции дома.
Он ей спать не давал, этот странный язык, который загнали в карцер. Как опасного преступника. Может быть, оттого, что на нем написана Библия?..
Целыми днями пропадала она в Ленинской библиотеке. Добилась того, что в университете ей изменили тему дипломной работы. Ее интересовало Хазарское царство. Ереси "жидовствующих", которых мазали смолой, обваливали в перьях. Воркута! Во все века -- Воркута...
Как-то Гуля нашла в библиотеке старый сборник стихов Ильи Эренбурга "Дерево" и в нем маленькое стихотворение 1919 года, в котором поэт заклинает приниженного местечкового еврея расправить плечи и стать таким, какими были его предки.
Ее всегда угнетала добрая и виноватая улыбка Яши, честнейшего Яши.
Хватит! Пора разговаривать с ними, как Дов. И вновь обожгло: "...на Северный полюс пролезли". Скоты!..
Эренбург не был ее поэтом; собственно, она открывала его заново. Любимой была Ахматова. Она знала ее стихи с детства; как-то зашептала знакомые строки, прислушалась к ним и -- Гулю обдало жаром! Так ведь это о ней, о Гуле! Нет, уж не о Гуле, веселой девчушке с легким характером. О Геуле... Губы, казалось, шевелились сами. Их нельзя было остановить.
"Это рысьи глаза твои, Азия,
Что-то высмотрели во мне.
Что-то выдразнили подспудное
И рожденное тишиной,
И томительное, и трудное,
Как полдневный термезский зной,
Словно вся прапамять в сознание
Раскаленной лавой текла,
Словно я свои же рыдания
Из чужих ладоней пила."
И дата "1945" казалась не случайной: в 1945 она спросила тоненьким голоском: "Отчего хоронят ящики?"
Геула шла по улице и вдруг ловила себя на том, что бормочет: . "..я свои же рыдания Из чужих ладоней пила."
Как-то, идя из "Ленинки", она свернула на улицу Архипова. Улочка стекала вниз, как река, "сливом", почти водопадом. Так несло, что едва не проскочила мимо Синагоги. У входа толпились старые евреи -- давно таких не видала. Какие-то ожившие иллюстрации к рассказам Шолом-Алейхема -неуклюжие, рыхлые, сморщенные человечки; неприятно резанула надпись у входа о том, что приношения не давать в руки, а только в запечатанную кружку... Выждав, когда вокруг раввина Левина никого не будет, Геула быстро подошла к нему, назвала себя и почти шепотом попросила познакомить ее с каким-либо человеком, который мог бы обучать ее ивриту.
Раввин оглядел Геулу и дал адрес. Геула написала по этому адресу письмо. Пришел старик. Маленький, сморщенный, голова луковкой. Спросил строго: -- Начнем?
-- Сколько вы берете за час? -- заставила себя спросить Геула. -Деньги за иврит? -- удивился старик. -- Если за иврит платят, то кровью... Вы еще не передумали? Тогда начнем.
Он приходил почти каждый день. Стал своим человеком в Доме полярников, где разглядывали его, как музейную реликвию. Кто-то спросил его, не старый ли он зимовщик. "Конечно", -- подтвердил старик. "Сколько же вы зимовали?" -- заинтересовалась соседка Геулы. "Восемьдесят два года, -- ответил старик. -- Сколько живу, столько зимую".
Геула готовила к его приходу пирог. Не начинала занятий, пока он не попьет чаю с пирогом или не съест тарелку супа. Геула долго не могла решиться (боялась оскорбить старика), наконец, купила ему костюм. Старик удивился, но надел. -- Ко времени, -- сказал он бодро. -- Хоронят всегда в новом...
Однажды старик предложил отправиться к Доре. На день рождения. -- Кто такая Дора? Дора, о-о!..-- Геула больше не задавала вопросов. Характеристика была исчерпывающей.
Она встретила Геулу у входа, кругленькая маленькая женщина в толстущих очках на маленьком носике. Не очки, а целый бинокль. Голова, как в снегу. Белым-бела. Представилась с улыбкой, которой одаряют лишь друзей: -- Дора Борисовна. По стенам ее кабинета полки с книгами на идиш, портрет профессора Нусинова, которого Сталин убил. Потолковали о книгах, о новой поэме "Еврей-священник". Послушали песни сестер Берри. Геула даже с Дориным сыном потанцевала, пошепталась о житье-бытье, начисто забыв, что "установка гражданской обороны" возможна не только в доме Гуров...
На другой день старик явился опять. Она снова приготовила пирог. Только почему-то руки тряслись у старика. Раньше, вроде, не замечала. Выронил из пирога капусту, расплескал чай. Наконец сказал, что ночью взяли Дору Подольскую* Вломились и увели. Хвей! За какие-то статьи. Она печатала их за границей -- не печатала?.. я знаю?.. Будем работать? - спросил он неуверенно.
-- Будем продолжать? -- каждый раз спрашивал старик, у которого руки тряслись все сильнее. -- Знаете, я бы на вашем месте не играл с огнем...
Ночью позвонил Виктор. Оказалось, сел на острове Диксон. Острил удовлетворенно: "Люблю небо с земли, море с берега, Арктику с Диксона..." -Чем занята? Учу иврит!.. Диплом о хазарах, вот и зацепило...
-- Чем бы дитя ни тешилось! - весело прокричали с Диксона. - Гуленок! Льдина крошиться начала, скоро снимаемся. Жди!
Она занималась со стариком еще три недели. Как-то вечером задержалась у Лии дольше, чем обычно. Не хотелось идти в пустой дом. До приезда Виктора осталось два дня. Потом уж когда выберешься сюда?! Часы пробили полночь, она вскочила:
