И здесь Лапшин стал рассказывать о достоинствах Василия Никандровича. С испугом и радостью Окошкин узнал, что у него "горячее сердце", но тут же вздрогнул, услышав про то, как заступился за симулянта Моню Чалова. Похоже и смешно Лапшин изобразил в лицах все ту, даже страшную нынче по воспоминаниям, позорнейшую сцену с Моней, но оказалось, что Иван Михайлович вовсе не осуждает Василия за это, а даже хвалит, считая, что работник розыска обязан со всеми сомнениями идти к начальству, а не дуть в одну дуду с ним.
- Правильно! - басом сказал Баландин.
- Теперь о чистых руках...
В этом коротком разделе своего выступления Лапшин рассказал, как Вася помогает сестре и матери, какой он вообще бессребреник, как ему, Окошкину, лично для себя ничего не нужно всерьез, не считая детских (тут Окошкин опять покраснел) разговоров насчет мотоциклета, зажигалки, настольного вентилятора и прочей чепухи.
В зале смеялись, а Прокофий Петрович Баландин поднял руку и пообещал:
- Ничего, товарищ Окошкин, не расстраивайся, доживешь, что будет, возможно, у тебя даже личный автомобиль.
Приняли Василия единогласно.
Голосовал за него и Андрей Андреевич Митрохин, который после собрания подошел к Василию Никандровичу и сказал доверительно:
- Ты, друг, на меня не обижайся. Пропесочил я тебя маленько для твоей же собственной пользы. Вырастешь большой - подразберешься!
- Да что вы, Андрей Андреевич, я не обижаюсь, я понимаю, - искренне и горячо воскликнул Окошкин и крепко пожал протянутую руку. - Разве можно обижаться, когда такой у меня нынче день!
Он и вправду нисколько не обиделся на Митрохина, так он был счастлив в этот вечер - Василий Никандрович Окошкин, ученик Лапшина.
Утром - попозже
В Управлении, в коридоре, на жесткой желтой скамейке сидел старый приятель Лапшина, журналист Ханин, и, позевывая, курил папиросу.
- Честь-почтение, Иван Михайлович, - сказал он. - Написал свое сочинение и явился с утра пораньше, чтобы ты прочитал.
- А оно - обязательно?
- Как же не обязательно. По твоей специальности написано.
Вдвоем они вошли в большой, с очень высоким потолком, кабинет Лапшина. Иван Михайлович аккуратно повесил шинель на распялку, сел, вытряхнул из коробочки прописанную врачом таблетку, проглотил и запил водой.
- Превозмогая болезнь, товарищ Лапшин продолжал гореть на работе, произнес, протирая очки, Ханин. - Никакие физические страдания...
- Вот-вот, так и пишете, черти, - усмехнулся Лапшин. - Написали, что у Бочкова у нашего бухгалтерская внешность. Ничем, дескать, не примечательный с первого взгляда, скромный труженик, и нос у него бульбочкой. Бульбочкой! повторил Иван Михайлович. - За что человека расстроили? И разве есть бухгалтерская внешность?
- Ладно, не сердись! - миролюбиво попросил Ханин. - Про Бочкова не я писал...
- Из вашего же брата кто-то...
- Братьев у меня нет, и ты это отлично знаешь...
Он вынул из бокового кармана рукопись и положил ее перед Лапшиным. Иван Михайлович скосил глаза на название, прочитал: "Берегитесь, смертельно!" и одобрительно хмыкнул. Потом сел поудобнее и стал читать о старом жулике, по фамилии Жигалюс, о сложных его комбинациях и о том, как он подводил честных людей "под монастырь" - так выражался сам Жигалюс.
Перо у Ханина было острое, и писать он умел. Жигалюс, с его висячим брюхом, с большими хрящеватыми ушами, с напряженным взглядом, словно скрывающимся порою под тяжелыми темными веками, появился перед Лапшиным на первой же странице небольшой статейки и вновь вызвал то же самое чувство гадливости и удивления, которое испытывал Иван Михайлович, допрашивая этого человека и прослеживая все сложные ходы и переходы жизненного пути мошенника с двумя высшими образованиями за границей и с прохождением "наивысшей школы" в драке с лесными воротилами за океаном.
"Там я приобрел некоторые навыки, - читал Лапшин характерные обороты речи Жигалюса, - там я освоил технику перебивания ног противнику-конкуренту, там я постиг науку разгадывания недомолвок, чтения улыбок, там я превратился в бесценный, но еще не обработанный камень. Или не полностью обработанный. Я нуждался в обработке, как обрабатывают алмаз, чтобы засверкали все грани. И они засверкали, но слишком поздно... Когда я приехал в Россию, был канун Октябрьской революции. И покуда я добирался до Петрограда - она уже случилась. В перспективе я видел миллион, он где-то лежал, этот миллион, но я не мог его взять. А пока маленькая служба по лесному делу, суп из воблы и мечты...
И я дождался...
Кстати, служба вообще, даже самая маленькая, в нашем деле обязательна... Нельзя жить человеком без определенных занятий. Дворник любит, чтобы жильцы его дома ходили на работу. Иначе ты рискуешь вступить в противоречие с укладом нашей общественной жизни. Дворник моего возраста - не осудит, но дворник молодой начнет спрашивать, потом поглядит искоса, потом... Я и этот опыт тоже имею. И я поэт зарплаты, поэт службы. Служба обязательна и для той специфической деятельности, которой я занимался. Я человек симпатичный, веселый, с обаянием, имею порядочный жизненный опыт, повидал разного, знаю и помню массу анекдотов к любому случаю, имею наготове латинские изречения, обожаю Козьму Пруткова, - ну и готов незаменимый человек. А если начальник пишет доклад своим дубовым слогом, я как-нибудь отредактирую и подпущу пару острот, - разве это забывается? И при всем том люблю детей... Люблю искренне. Там день рождения супруги, здесь дочка вышла замуж - почему не пригласить меня?"
- Похоже? - спросил Ханин, когда Лапшин кончил читать.
- Вылитый, - задумчиво ответил Иван Михайлович. - Хорошо ты дал типа, Давид Львович, молодец! И еще важно, что ты убедительно показал невиновность тех людей, которые попадали в его лапы - этого самого Жигалюса. Полезная получилась статья, предупреждающая. Вот так, товарищ Ханин. Теперь насчет недостатков. Я конечно, по литературной части человек малосведущий, но насчет фактов позволь возразить. Мою фамилию упоминать здесь не для чего. Дело целиком бочковское, он его начал, он его и закончил. И Крипичный ему сильно помог. Еще помяни, пожалуйста, одного паренька - это, можно сказать, его первая победа. Толя Грибков, не знаешь такого? А меня убери!
Он опять перелистал рукопись, осторожно и аккуратно вычеркнул свою фамилию и вписал: "Грибков А.".
- Так мы не пишем! - хмуро возразил Ханин. - Это, наверное, в ваших протоколах так пишут - Грибков А....
- Ну, извини, пожалуйста... Еще деталь, - катая граненый карандаш по столу, произнес Лапшин, - и существенная. Если можно, отметь: Грибков обнаружил у Жигалюса список - девять будущих жертв. Девять честных советских людей, которых он собирался опутать. Вот у тебя написано, что он - паук! Правильно и художественно дано. Раскинул свою паутину. А теперь эти девять человек спокойно спят и даже не знают, какой кошмар их ожидал.
- Так и написать - кошмар? - осведомился Ханин.
Иван Михайлович улыбнулся:
- Это, брат, тебе видней. Но только мы здесь так рассуждаем: главное вовремя предотвратить преступление. Конечно, оно не просто. Вот давеча с Андреем Митрохиным крупный разговор у нас состоялся, что-де Жигалюса рано мы взяли и не получили богатое дело. Если бы еще девять погорело молодцов тогда шуму на весь Союз. Вникаешь?
- А Занадворов как на это смотрит? - осведомился Ханин.
Иван Михайлович промолчал. Ему не положено было рассуждать с Ханиным о Занадворове, Занадворов - приезжее начальство, чего тут лясы точить.
- Воздерживаешься? - осведомился Давид Львович. - Я понимаю, служба она служба и есть. Ну а еще какие новости?
- Новости у нас, к сожалению, часто бывают, - ответил Лапшин. - Тебе в каком духе требуются? Острый детективчик или как проморгала школа с родителями? По ком нынче ударишь своей сатирой?
Они всегда немножко подкалывали друг друга. Например, Ханин утверждал, что лучше жить грязно и интересно - так, как живет он, чем чисто и неинтересно - так, как живет Лапшин, на что Иван Михайлович только улыбался и "устраивал страшную месть" Ханину, дождавшись случая, когда тот развивал ему свои планы на будущее.
- Через годок засядешь? - спрашивал он добродушно. - Значит, сорок тебе стукнет?
Ханин кивал:
- Сорок один.
- Интересно: ты только засядешь, а Пушкин уже четыре года как умер.
Ханин не обижался. Он вообще умел не обижаться на Лапшина, хотя тот говорил ему подчас очень горькие вещи.
Так и нынче. Выслушав кое-какие шуточки Ивана Михайловича насчет того, что самый страшный враг Ханина - это слово "пока" ("пока напишу несколько очерков", "пока съезжу, пока подразберусь с материалами, а потом засяду всерьез"), Давид Львович уехал в редакцию, а Лапшин отправился читать лекцию.
После лекции было много вопросов, и так как преподаватель судебной медицины Коровайло-Крылов заболел гриппом и попросил своего старого ученика Лапшина "занять окно", Иван Михайлович после перерыва вернулся опять в аудиторию. Руки у него были в мелу, он чувствовал себя разгоряченным и понимал, что говорил хорошо, что возникший между ним и курсантами контакт не исчез за время перерыва, что курсанты сами про" должали в перерыве его тему, - и с ходу стал продол" жать.
