в женское отделение, на пороге которого Кочерыжка расположилась. Та поспешила надеть трусы, ибо пациенты мужского пола, уже осмотренные, шли к лифту курить, вовсю созерцая то, что она только докторам и медсёстрам могла показать бесплатно. Её саму курить не сильно тянуло, хотя она пристрастилась к этому делу со школьных лет. Буфетчица принесла ей кофе и рафинад. Очкастая медсестра пришла перевязывать, с грохотом волоча за собой тележку с бинтами, салфетками, инструментами и растворами. Кочерыжка вновь приняла соответствующую позу. Ловко накладывая повязку, мелкая неожиданно поинтересовалась:
– А ты совсем ничего не помнишь о том, что происходило с тобой в подвале?
– Нет, – с досадой ответила Кочерыжка, не выпуская сжатый зубами палец, – А почему ты спрашиваешь?
– Прялкина говорит, что ты под наркозом всё загонялась на тему ада. Ну, что ты, дескать, была в аду.
Кочерыжка вся преисполнилась изумлением.
– Что за бред? Она ничего не путает?
– Прялкина ничего никогда не путает. У неё такая особенность.
– Интересно! Что это со мной было?
Забыв про боль, Кочерыжка взяла айфон и включила запись, которая начиналась криком: «Не смей совать мне ворованное! Не смей!» и громким шлепком пощёчины. Сложная перевязка продолжалась до той секунды, когда раздался грохот летящей гири, после чего и гиря, и мусор, и Кочерыжка низринулись по трубе в подвал. Но строгая медсестра, окончив свою работу, не удалилась. Она желала знать продолжение. Любопытство было её единственной слабостью.
Продолжение оказалось не очень долгим – аккумулятор айфона сел уже через три минуты после падения. Вслед за этим падением наступила странная тишина. Она походила на тишину больничного коридора перед обходом – ту самую тишину, нервозность которой десять минут назад противно впилась в сознание Кочерыжки, что было неудивительно: сто больных напряжённо ждали, какой вердикт каждому из них вынесет хирург высшей категории, кандидат наук Гамаюнов Виктор Васильевич. Но подвальная тишина – точнее, лишь малая её часть, которую мог воспроизвести айфон, была несравнимо более страшной. От неё волосы шевелились на голове.
И вдруг её прервал голос. Хриплый, мужской, отрывистый. Он спокойно бросил несколько фраз. Потом запись кончилась.
– Это дворник! – бодро воскликнула Кочерыжка, глядя в глаза медсестры, которые стали шире очков, – он пришёл в подвал, чтоб вытащить из него мусорный контейнер, и в нём увидел меня. Это удивило его, и он в связи с этим что-то сказал по-своему, по-таджикски.
– Не по-таджикски, – резко взялась медсестра за свою тележку, – я знаю, как говорят таджики с киргизами. Ничего похожего.
– Значит, дворник – узбек.
Эта версия медсестре также показалась более чем сомнительной. Покатив лязгающую тележку к мужским палатам, она успела что-то сказать другой медсестре, которая шла делать Кочерыжке укол. Чтобы избежать ещё одного дурацкого разговора, последняя притворилась, что крепко спит. И вскоре она взаправду спала, хоть мимо неё сновали в большом количестве медработники и больные. Последние приставали к первым с какими-то тошнотворными требованиями, просьбами и вопросами.
Разбудила её в час дня всё та же писклявая медсестра. Тележки с ней уже не было. Зато был сутулый старик в больничном халате – жёлтый, взлохмаченный по вискам, а спереди лысый. Он был похож на сову. Его небольшие, заспанные глаза смотрели на Кочерыжку сосредоточенно.
– Лазарь Лазаревич, знаток древних языков из восьмой палаты, – с пренебрежительной торопливостью отрекомендовала этого странного персонажа стервозная медсестра, – включи-ка нам, Верочка, эту запись!
– Лена, я не знаток древних языков, – заскромничал пациент, эпично картавя, – мои познания ограничиваются шестью, причём два из них…
– Верка, включай быстрей, не то будет лекция, – перебила Лена, – а у меня ещё полно дел!
Кочерыжка молча включила звуки, сопровождавшие её славный полёт. Прослушав краткий, отрывистый монолог в конце этой записи, Лазарь Лазаревич напрягся и попросил её повторить. Он явно был озадачен. Лена и Кочерыжка очень внимательно наблюдали за ним во время повтора записи. Было видно, что смысл произносимого ему ясен, так как в его заспанных глазах появился ужас. Но ничего объяснить старик не успел. Он вдруг покачнулся и рухнул навзничь, закатывая глаза. Лена в тот же миг бросилась к нему, криком призывая врачей, куривших у лифта. Но было поздно. Старик уже не дышал.
Глава четвертая
Танец грешницы и тревожные мысли праведниц
Внезапная смерть от сердечного приступа пациента, которому на четверг была назначена выписка, озаботила не столько Виктора Васильевича, сколько Ирину Евгеньевну, и по очень простой причине. Ведь заключение о состоянии сердца Лазаря Лазаревича давала она. И сердце его, согласно этому заключению, было очень даже здоровым. Назначить семидесятитрёхлетнему пациенту консультацию кардиолога терапевт обязательным не сочла, потому что он на сердце не жаловался, одышкой особенно не страдал, давление было в норме. И – на тебе! Примите, как говорится, подарочек, распишитесь. Неудивительно, что Ирина Евгеньевна начала, по меткому выражению Прялкиной, чесать репу. Вернувшись из административного корпуса в половине пятого, когда все дневные медсёстры и почти все врачи уже разошлись, она вдруг увидела в ординаторской то, что не ожидала увидеть, хотя такое происходило там, скажем прямо, нередко.
Виктор Васильевич, сидя боком к столу, играл на гитаре «Барыню». Прялкина танцевала, щёлкая пальцами и умело сбрасывая с себя предметы одежды. На ней уже были только зелёные форменные штаны и лифчик. Туфли, косоворотка и блузка были разбросаны на полу, очень далеко друг от друга.
– Виктор Васильевич, подтяни вторую струну! – визжала она, показывая высокое мастерство и в технике танца, – я проституткой раньше была! На Тверской стояла! Ура!
– Да ею ты и осталась, … твою мать! – с хохотом визжала Лариса. Она сидела на подлокотнике кресла, взмахивая ногами и отбивая ритмы ладонями. На диване сидела медсестра Лена, которая делала перевязки, и Александр Петрович. Он был сегодня дежурным. Ленка визжала без всяких слов, хлопая себя по коленкам, а Александр Петрович крутил усищи, глядя на тонкий стан, яркие глаза и белые кудри Прялкиной, которые развевались так, что по ординаторской гулял ветер. Это всё было бы ничего, кабы ни ещё один персонаж – коньяк. Почти пустая бутылка стояла прямо на середине стола, а вокруг неё стояли рюмашки. Вторая, уже совсем пустая бутылка, пряталась за широкой ножкой стола.
Когда терапевт вошла, никто не смутился. Прялкина, звонко хлопнув себя по бёдрам, предприняла попытку вовлечь Ирину Евгеньевну в грязный танец, однако та, решительно вырвав руку из её пальцев с короткими хирургическими ногтями, крикнула:
– Витька! Сашка! У вас мозги в каком месте? Это вы так комиссию ждёте, да?
– Так не будет ведь никакой комиссии, – отозвался Виктор Васильевич, моментально остановив игру, пронзительный визг окосевших баб и развратный танец одной из них, – отменили! Перенесли! Как будто не знаешь! Пугать пришла? Мне нельзя пугаться, у меня сердце больное! Тебе коньячку налить?
Ирина Евгеньевна неопределённо поджала губы, обведя пьяниц разгневанными
