ним. Волосы стрижены под «бобрик». Глаза очень цепкие, когда он смотрел на него, сразу хотелось отвести взгляд.
– Ну вот и славненько, вот и хорошо. Что, Юрий Иванович, пора домой?
– Да, пожалуй, – спокойно ответил Константинов.
– Чувствую по голосу, что ты определился? И правильно. Только забыл тебя предупредить, не нужно никаких фокусов. Ты понимаешь, о чём я?
– Понимаю, не маленький.
– Молодец, что понимаешь. Работать насильно тебя никто не заставит. Не захочешь, скажешь мне. Сделаем расчёт. – Дядя Коля рассмеялся каким-то недобрым смехом.
Они быстренько собрались. К себе в корзину Константинов положил цветастый термос дяди Коли и укрыл его полотенцем, а его, простенький, пластмассовый, производства Калужского завода, дядя Коля положил к себе. Затем они бодрым шагом, молча вернулись на платформу «Сходня», сели в прибывшую электричку и поехали в Москву.
С этого дня Константинов Юрий Иванович стал предателем Родины.
Видимо, он долго сидел неподвижно, потому что затекли спина и ноги. Константинов отодвинулся от холодной стены, а затем слез со шконки. Прошёлся по камере, чтобы размять затёкшие ноги. Камера была достаточно просторной. Четыре шага от шконки до умывальника с унитазом и пять шагов от двери до стола. Примерно двадцать квадратных метров. Пол кафельный, как в бане. Стены просто грубо оштукатурены. В дальнем углу был умывальник и унитаз, отгороженный от камеры небольшим простенком. Его шконка, на которой он спал, была сделана из оструганных досок, шириной сантиметров шестьдесят или семьдесят. На ней был полосатый матрац, маленькая полупустая подушка и солдатское тёмно-синее одеяло. Постели не было. Сколько арестованных спало на этом матраце и укрывалось этим одеялом, Константинов не знал. Поначалу ему было очень брезгливо ложиться на неё, но постепенно он привык, как привык ко всему тюремному быту. Спал не раздеваясь. Под окном, в которое никогда не заглядывало солнце, стоял простой деревянный стол и такая же деревянная табуретка. Всё прикреплено к полу – с места не сдвинуть. Воздух был душен, камера не проветривалась. Стоял стойкий запах мочи и хлорки, которой раз в неделю обрабатывался унитаз. Это была его камера, и очень не хотелось бы менять её на другую, о чём ему сказал Трофимыч. За полгода он уже привык к ней.
***
Первую неделю чуть не сошёл с ума. Это был шок. Когда его, упирающегося, истерящего, впихнули в камеру, предварительно хорошенько ударив по почкам, он упал на пол. Пролежал так почти всю ночь. Он задыхался от душивших его слёз, которые размазывал по лицу. Ему казалось, что сейчас он просто умрёт, так всё было ужасно.
Его схватили прямо на улице, когда он опускал контейнер в мусорную урну. Он ничего не понял, не ожидал, как на него налетело несколько человек, ударом свалили на землю. Он сильно стукнулся локтем. Кто-то прижимал его лицо к грязному асфальту, больно держа за волосы. Вокруг было много людей, они его фотографировали и снимали на камеру. А он лежал и ничего не мог понять. Ему было очень страшно и жутко стыдно. Руки завернули за спину и надели наручники. Его подняли и что-то говорили или спрашивали. Смысл слов не доходил до него. Затем грубо запихнули в машину. С обеих сторон сидели парни со стальной мускулатурой, они плотно зажали его между собой. Константинов ничего не видел и не понимал, куда его везли. На глазах была какая-то пелена, в ушах стоял разноголосый шум. На щеке, которой его прижимали к асфальту, прилип песок и какой-то мусор. Он никак не мог отряхнуть его, было очень неприятно и брезгливо.
Пролежав на полу камеры несколько часов, Константинов поднялся и подошёл к умывальнику. Ледяной водой он умылся и ощупал саднящую щёку. Она была поцарапана, и к коже прилипли песчинки. Он тщательно всё отмыл. Осмотрел свой локоть, который сильно болел. Он был весь в запёкшейся крови, кожа была сбита, сустав опух. Константинов его хорошенько промыл и ощупал. Слава богу, кости целы. Ему очень захотелось в туалет, он расстегнул брюки и почувствовал, что они мокрые. Мокрыми были и трусы. Он, наверное, обмочился с перепугу, когда его повалили на землю. Как стыдно, как противно. Он стянул с себя брюки и трусы и постирал их в умывальнике. Хорошенько отжал и снова надел.
***
И вот спустя полгода он сидит в той же камере. За это время у него что-то изменилось внутри. Он привык. Привык к тюремному быту, привык к одиночеству. Сейчас, вспомнив своё задержание и первые дни в камере, Константинов вздохнул с облегчением – этого больше не повторится. Никогда.
Вспомнил, как к нему ночью пришёл конвоир, от которого разило водкой. Он взял наручники и пристегнул одну руку к ножке стола. А затем начал его медленно бить в живот. Константинов не мог понять, за что, что происходит, а этот сержант продолжал молча наносить ему удары. Константинов не выдержал и заорал. Ему было очень больно, и самое главное, очень страшно.
– Что же ты, падла, орёшь? – и конвоир ловко ударил его в солнечное сплетение.
У Константинова перехватило дух, он согнулся пополам и замолчал.
– Мишка, ты что творишь? – услышал он чей-то голос, приподнял голову и увидел ещё одного конвоира, пожилого прапорщика.
Этого прапорщика он уже видел несколько раз, наверное, он был старшим в этой тюрьме. Прапорщик принимал Константинова, когда его, практически бесчувственного, привезли сюда. Он тщательно обшарил все карманы: ключи, часы и кошелёк с деньгами положил в коробку, заставил вытащить шнурки из туфель и выбросил их.
– Да ты, горемычный, никак обоссался? Что же вы его так брали? – спросил прапорщик у сопровождающего сотрудника.
– Трофимыч, не лезь не в свои дела, – грубо ответил тот.
Затем к нему подошёл другой конвоир и повёл в камеру. Открыв дверь, сильно ударил Константинова по спине, так что тот упал на пол, подошёл, снял наручники и вышел. Наверное, это был тот же самый Мишка.
– Трофимыч, ты чего не спишь?
– Михаил, я тебя предупреждал, что бы заключённых не трогал? А у тебя, паскудника, опять руки чешутся?
– Так это же, Трофимыч, предатель. Пусть знает, что у советской власти руки длинные и крепкие.
– Предатель он или нет, решать будет суд, а не ты. А он, прежде всего, человек. А может, он не виновен? А даже если и предатель, то всё равно человек. И обходиться с заключёнными нужно по-людски.
– Тебе бы, Трофимыч, замполитом служить на зоне.
– А тебе, Мишка, вертухаем. Сними наручники и иди спать.
Конвоир вышел из камеры, а
