забыла, как хорошо у меня в мастерской, в моем втором доме. Он похож на старый маяк, высокий, трехэтажный, со множеством окон. С потрясающим видом на лес. На первом этаже гостиная с диванами, большая библиотека и маленькая кухня, на втором – две спальни и большая ванная, на третьем – мастерская со всем необходимым для живописи.
А еще там был мой прекрасный кот, он явно чувствовал себя здесь как дома. Гулял с этажа на этаж и постоянно мурлыкал.
Первые дни после моей выписки из больницы были очень спокойными. Я много спала, а когда просыпалась, Анна помогала мне встать и умыться. Однажды, когда она ополаскивала мои волосы в раковине на кухне, я заплакала.
– Мне стыдно.
– Мне тоже, – сказала Анна.
– Почему?
Анна взяла отпуск на месяц раньше, чтобы приехать сюда. С тех пор она была со мной, трудилась как пчелка, готовила, убирала, подходила к телефону, присматривала за котом и подкармливала птиц. В общем, ей уж точно нечего было стыдиться.
– Потому что я должна была согласиться стать твоим менеджером пять лет назад. Уже неделю я ежедневно говорю с Этьеном. Это просто тиран. Хуже того – он лгун! Я позвонила хозяину галереи в Нью-Йорке, и он признался, что рад переносу выставки. В галерее прорвало трубы и ремонт не успеют закончить до лета. А Этьен сказал, что хозяин был так зол, что пригрозил внести тебя в черный список и испортить тебе репутацию, если выставка не откроется в назначенное время.
Сидя на столе с полотенцем на голове, я удивлялась своему отражению, но вовсе не тому, что рассказывала подруга.
По утрам Анна рассказывала мне о своих путешествиях. Я завидовала ее свободе. Я спала на диване у огромного окна; слушая рассказы подруги, я закрывала глаза, и ее слова на несколько мгновений переносили меня в дальние края. Под пальмы, в пещеру или в момент неспокойной посадки самолета…
Фридрих звонил несколько раз в день, спрашивал, как я. Я подбирала слова, чтобы не слишком волновать его, но идеи быстро закончились. Признаюсь, часто меня раздражал попросту сам звонок, его звук.
– Опять на диване?
– Я смотрела на спящего кота, Анна сварила мне суп, я приняла ванну, а еще я видела, как сорокопут напал на синичек в кормушке. Вот и весь мой день.
– Сорокопут? Везет! Ты знаешь, что твоя мать постоянно звонит то домой, то в ресторан? Я говорю, что ты отдыхаешь в мастерской, но скоро я не смогу больше придумывать тебе оправдания. Тебе придется сказать ей, Фаб.
– Ты знаешь маму. Она не поверит, преуменьшит все, что я скажу. Станет твердить, что это зима на меня так влияет или что у меня не выровнены чакры.
– А вдруг она права?
– Про зиму?
– Нет. Про чакры…
Внезапно я улыбнулась, и сама удивилась этому. Даже губам было непривычно улыбаться.
– Ты же знаешь, я не мастер врать…
– Дай мне еще несколько дней, я позвоню ей.
Дверь открылась, и Луиза Лебон пригласила меня войти.
После выписки из больницы я не покидала мастерскую и отменила несколько сеансов. Одна мысль о том, что придется выйти из дома, вызывала тревогу. Стоило только подумать, что нужно оставить свой диван, свое убежище, свою безопасность, – и становилось нечем дышать.
Садясь в кресло, я чувствовала, что что-то пойдет не так. Луиза, вы дадите мне руку, если под моими ногами разверзнется земля? Вам хватит сил не дать мне упасть?
– Как вы, Фабьена? Я с нетерпением ждала новостей от вас.
Я ощущала внутри себя какой-то гул, который не становился тише от слов Луизы. Сжималось горло и от желания плакать щипало в носу. Мне казалось, что во мне сейчас прорвется плотина, и я жестом попросила Луизу подождать. Мне однажды уже казалось, что я умираю, в кабинете у врача, и сейчас то же чувство вернулось в кабинете психолога.
Станет ли Луиза Лебон последним человеком, который видел меня живой?
– Фабьена, закройте глаза. Глубоко вдохните, сосредоточьтесь на дыхании. Раз два, три, четыре: медленно выдыхайте. Высвободите все.
– Что я должна высвободить? Если бы я сказала вам все, о чем думаю, вы бы упекли меня в психушку. Я не живу: я существую. Я чувствую только пустоту. Нет, на самом деле я переполнена как помойка. Во мне нет ничего хорошего, и гниль захватывает внутри все больше пространства!
Луиза была довольна, что я наконец-то заговорила. Казалось, будто она радуется моим словам. Я не понимала почему, но, начав говорить, я совершенно не могла остановиться.
– Я даже не решаюсь признаться матери, что у меня депрессия, потому что она точно не поверит. Зато наверняка пришлет мне ящик позитивных мыслей в полной уверенности, что этого лекарства достаточно. А еще она скажет, что я должна чаще где-то бывать, весело проводить время, чтобы развеяться.
Вряд ли в кабинете есть звукоизоляция – мне внезапно стало стыдно, что я так громко говорю.
– Вы сильная, Фабьена.
Я не смела ответить, потому что слова наверняка опередили бы мысли. Луиза, ну и что? Да, если подумать, она, наверное, права: когда чувствуешь себя куском дерьма, нужно немало мужества, чтобы просто встать с постели.
Луиза показала на окно, но я не увидела там ничего необычного: улица, деревья, вдали – поля.
– Слышите ветер? Видите, как падает снег? Видите эти деревья – без листьев, но с мощными корнями? Чувствуете холод? А ведь еще несколько недель – и придет весна, природа снова проснется. Вы живете внутри своей зимы, Фабьена. Не отчаивайтесь, ваша весна недалеко. У вас внутри есть все, чтобы вновь обрести здоровье. Я не хочу говорить «прежнее здоровье», потому что, пройдя через все это, вы пустите еще более глубокие корни. Вы станете еще сильнее!
Луиза говорила метафорами, и я очень ярко представила себе мою зиму. Это было холодное время. Мои ноги ушли в мерзлую землю, и я не могла двигаться дальше.
– Но ведь именно весной все течет… Я перестану когда-нибудь плакать?
На этих словах у меня пропал голос, и я снова начала рыдать.
– Это симптом депрессии, но да, когда вам станет лучше, вы будете плакать меньше. У нас еще есть несколько минут… Вы не хотели бы заняться йогой? У вас уже достаточно сил? Одолжу вам эту книгу. Начните с малого, не спешите.
В машине я полистала книгу Луизы. Я давно интересовалась йогой, хотя никак не решалась начать, но сейчас она меня совсем не привлекала. Единственная асана, которую я бы выбрала, была поза равиоли. Обычно ее называют позой эмбриона, но я чувствовала себя скорее разваренной равиолиной.
– Алло?
– Алло, мама, это я.
– Ну что ж, моя хорошая, я рада, что ты наконец-то мне звонишь. Я много о тебе думала.
– У меня не было сил, Фридрих говорил тебе…
– Я каждый вечер посылала тебе положительные вибрации. Ты их почувствовала?
– У меня рак, мама.
Слово выскочило само собой, просто взяло и вылетело. Я пожалела о нем раньше, чем успела выговорить до конца. Что за странный способ не говорить ей правды? Я чудовище. Манипулятор. Как бы я хотела поймать это слово на лету, крепко сжать в руках и сказать матери, что она ошиблась: не говорила я такого слова.
– Мама?
Она повесила трубку. Я поднялась и начала метаться по гостиной. Всего несколько месяцев назад все улыбалось мне. Что же изменилось так сильно? Врать для того, чтобы защитить себя, – это так же мерзко, как врать без причины? Разумеется. Я злилась на эту Фабьену, я больше не узнавала ее. И вздрогнула от неожиданности, когда в комнату вошла Анна.
– Там Этьен.
У нее было странное выражение лица.
– Я не слышала звонка и только что повесила трубку.
Я протянула руку, чтобы взять телефон.
– Этьен приехал.
Я смотрела на Анну, разинув рот. Она приподняла брови, ожидая бури. Сегодня точно не мой день.
– Если тебе что-то понадобится, я наверху, хорошо?
Анна быстро поднялась на второй этаж, как будто забыла что-то на плите, оставив меня с Этьеном наедине.
– Садись.
Ему явно было неловко. Мое смущение тоже, наверное, было очевидным.
– Извини. Ты должна была сказать мне правду, вместо того чтобы делать вид, что у тебя депрессия.
Ну конечно! Мать повесила трубку, чтобы позвонить Этьену и сообщить ему новость.
– Тебе звонила моя мать?
– Просто ужасно, я не понимал, что она говорит. Она верила в твою депрессию, но вот это – куда серьезнее. Какой шок, бедная Брижит.
– Напоминаю, что она просит называть ее Жизелью с тех пор, как умер папа. Потому что
