ничто не угрожает, или же, наоборот, риск обострения велик и я вот-вот окажусь в этом адском кругу своих немощных и явно несчастных сверстников.
Настало время познакомиться с профессором Гасто.
Ровно в одиннадцать часов дверь его кабинета распахнулась, и мы вошли. Впервые увидев доктора Гасто, я отметил про себя, что он похож на киноактера Мишеля Пикколи.
Гасто производил впечатление веселого и по-гасконски решительного человека. У него была пышная борода с проседью, густые брови и живые темные глаза, в которых поочередно мелькали веселье и гнев.
Он пролистал мою медицинскую карту, задерживая внимание то на одном, то на другом документе. Неожиданно его брови удивленно приподнялись. Пробормотав что-то о газированных напитках, доктор продолжил чтение.
Наконец он взглянул на меня и улыбнулся:
— Антонио, скажи, а чем ты любишь заниматься? Может, у тебя талант к музыке, рисованию, чему-нибудь еще? — Он хорошо говорил на итальянском и искренне радовался, демонстрируя это умение.
Вопрос застал меня врасплох.
— Люблю рисовать, — ответил я секунд через десять.
— Нарисуешь мой портрет? Хотя бы эскиз.
— Э-э… хорошо, попробую.
Доктор вручил мне лист бумаги и два карандаша. Ощущая на себе изумленные взгляды родителей, я набросал его портрет.
Когда рисунок был закончен, я протянул его Гасто. Он посмотрел на мое произведение и одобрительно кивнул: то ли ему понравился рисунок, то ли он увидел в нем подтверждение какой-то своей догадки.
— Существует множество разновидностей эпилепсии, — приступил он к главной теме беседы. — Состояние Антонио нетяжелое, и, к счастью, прогноз благоприятный. Полагаю, спустя несколько лет терапию можно будет отменить.
Далее доктор объяснил, что медицинские заключения никогда не бывают стопроцентно точными, но мой случай внушает ему уверенность и оптимизм. Что конкретно явилось причиной патологии, установить не удалось, это действительно была классическая идиопатическая эпилепсия, которая, скорее всего, имела связь с родовой травмой. Что касается плана лечения, Гасто поправил и упростил его. Четыре разных препарата, которые я принимал ежедневно, заменили на один. Говоря о мерах предосторожности, доктор посоветовал избегать бокса, регби и греко-римской борьбы, но в остальном я был волен заниматься всем, чем захочу, в том числе футболом. На повторное обследование мне предписывалось явиться через три года, — если показатели будут в норме, в деле о моей болезни торжественно поставят точку.
Слушая доктора, мы с каждой секундой ощущали все большее облегчение. Родители выглядели как двое подсудимых, которым судья зачитал оправдательный приговор. Я, конечно, тоже воспрял духом. Тем не менее кое о чем Гасто умолчал, а мне хотелось получить ответы на все вопросы.
— Зачем вы попросили меня нарисовать ваш портрет? — полюбопытствовал я, когда до меня дошло, что доктор ждет этого вопроса.
Он хитро улыбнулся:
— Я долгие годы исследовал возможные связи между эпилепсией и талантом, особенно художественным, написал на эту тему ряд статей. Многие великие люди были эпилептиками.
— Кто был эпилептиком? — осведомился я, понимая, что впервые могу произнести это слово вслух.
— Вот лишь несколько имен: Аристотель, Паскаль, Эдгар Аллан По, Федор Достоевский, Георг Фридрих Гендель, Юлий Цезарь, Гюстав Флобер, Ги де Мопассан, Гектор Берлиоз, Исаак Ньютон, Мольер, Лев Толстой, Леонардо да Винчи, Людвиг ван Бетховен, Микеланджело, Сократ, Винсент Ван Гог.
Пораженный ответом доктора, я задумался.
Удивительно, насколько по-разному мы можем относиться к одному и тому же обстоятельству в зависимости от угла зрения.
С момента, когда у меня диагностировали эпилепсию, я воспринимал ее как клеймо неполноценности, позорный знак, который следовало скрывать. Едва доктор Гасто перечислил имена гениев, у которых, по-видимому, была та же болезнь, что и у меня, в моем внутреннем мире произошел переворот. Из-за эпилепсии я ощущал себя изгоем, из-за нее же стал чувствовать себя избранным, членом особой касты высших существ.
— Оставь на рисунке автограф, пожалуйста, — обратился ко мне Гасто почти официальным тоном.
Я выполнил просьбу, и это показалось мне естественным, словно я только что подписал договор с новой жизнью, которая начиналась у меня здесь и сейчас.
Доктор встал, пожал мне и родителям руки, повторяя, что мы расстаемся на три года, и проводил нас до порога.
— Кстати, Антонио, — произнес он, берясь за дверную ручку.
— Да?
— Ты можешь ее пить.
— Что?
— Газировку.
Благодаря тому, что лечение упростилось и диагноз доктора Гасто возвратил мне ощущение собственной нормальности, жизнь постепенно вернулась в обычный ритм.
Томительная депрессия, в которой я пребывал после выписки из больницы, понемногу сошла на нет. Я снова делал то же, что и прежде, в том числе играл в футбол и пил газировку. Другими словами, опять стал таким же, как мои сверстники, при этом в глубине души желая сильно отличаться от них. Впрочем, подобная шизофрения — вести себя как все и мечтать о том, чтобы быть непохожим ни на кого, — свойственна каждому подростку.
Кстати, интерес к чтению тоже вернулся.
Три года тянулись нестерпимо медленно, как некое вечное настоящее. Эта странная пора была скорее полна фантазий, нежели знаменательных свершений.
Вместо того, чтобы испытывать те или иные переживания, я их представлял. В волшебном будущем своей мечты я писал книги, рисовал комиксы, выпускал мультфильмы, герои которых становились популярными и любимыми, как у Диснея или «Марвел».
Я грезил о прекрасной жизни, состоявшей из путешествий по миру, приключений, романтических встреч с очаровательными девушками.
Существование в реальном мире протекало куда скучнее. Как бы мне ни хотелось утверждать, что моя юность была полна незабываемых событий, увы, я не могу этого сделать.
Самые трогательные воспоминания того периода связаны с мечтаниями, которым я предавался, и с ситуациями, в которых я им предавался — на прогулке, лежа в кровати и слушая музыку, сидя на школьном крыльце и так далее.
А вот с фактами было туговато.
Некоторое время я встречался с девушкой по имени Мара, моей ровесницей. Мы познакомились на вечеринке, раза два ходили вместе в кино, несколько недель гуляли, держась за руки, обменялись парой-тройкой поцелуев и крайне неуклюжих ласк в каких-то сырых коридорах. То был мой первый опыт сближения с девушкой (хотя, пожалуй, опыт — это громко сказано), и потому я храню память о нем. Через два месяца все кончилось, девственность мы не потеряли, впрочем, об этом и речи-то не шло.
Если не считать отношений с Марой, пусть неловких, зато настоящих, большую часть времени я предавался воображаемой любви. Так, я был влюблен в похожую на Софи Марсо девушку, которая меня не замечала, потому что встречалась с двадцатипятилетними мужчинами, разъезжавшими на авто с откидным верхом и рокочущих мотоциклах. Оглядываясь назад,
