по столу. Шуршание голосов утихло.
— Коллеги. — Он встал и сделал многозначительную паузу, намекая, что пора вернуться на место. — Надеюсь, вы поймёте одну простую вещь: не для всех публичное выступление — чистая радость. Для многих из нас оно ещё и стресс. Думаю, что в аудитории немало тех, кто сейчас волнуется о том, как у него всё пройдёт.
Мира уважала Полева за то, что он часто попадал в точку, говорил о том, что было важно и близко ей, как бы угадывал её мысли. Он и здесь всё понимал.
— Когда-то я был на вашем месте — с полвека назад. И вот что я могу сказать по опыту. Волнение бывает продуктивное — когда вы волнуетесь о том, как лучше выразить свою идею, как найти с аудиторией контакт… — Взгляд Полева переходил от одного ряда к другому и в этот момент нежданно остановился на Мире. — А есть деструктивное, то, которое нас разрушает. Оно мешает нам выразить себя и нагружает наш организм. Бывает и такое: люди не справляются. Да что там, некоторые даже не могут сказать об этом внятно. В этом случае человека стоит только поддержать.
Профессор сел на стул и легко улыбнулся:
— Ну что. Следующий?
4
4 мая 2013 года, дневник Миры
Не понимаю. Раньше я никогда не видела сны со звуками. А теперь везде, так же, как и огонь в прошлом сне, была музыка. Вечная музыка вне времени и пространства — орган, наполнявший меня до краёв.
Мы стояли на пороге странного здания, похожего на католический храм, и молча смотрели на то, как хлопья снега опускаются на землю. Он был совсем рядом. Я еле-еле касалась его локтя своим локтем и даже вздохнуть не могла. Казалось, он это почувствует, скажет что-то, посмотрит на меня, и я всё-таки увижу его лицо. А вроде бы так хотелось?.. Но было боязно, только уже совсем не так, как раньше.
Боязно было убить момент, прорвать это оцепенение. И одновременно хотелось бежать и кричать — от того, как много во мне всего, сколько во мне этой музыки. Не убегать хотелось, а двигаться, жить, звучать. Но тело — руки, ноги, горло — не откликалось. Тело продолжало стоять на пороге и глазами, которые раньше показывали мне мир, осоловело смотреть на снежные мушки.
Я так и не нашла в себе смелости ни двинуться, ни вздохнуть, и он посмотрел на меня первым. На моём плече от его взгляда остался след — и это было так невыносимо, что я не смогла не посмотреть прямо туда, где должно было быть его лицо. И увидела там пустоту. Не черноту, а именно пустоту. Ничто.
Эта пустота начала затягивать меня внутрь, и всё тут же кончилось. Но кончилось только в этот раз — я точно знаю, что мы ещё увидимся.
Теперь это уже не вопрос, потому что отступать я не собираюсь.
5
В зачётке Полев расписался без колебаний, но Мира втайне боялась, что он поставил ей всего лишь оценку «сойдёт».
Расслабиться так и не вышло. После того, что случилось с Ташей, Мира не переставала прокручивать в голове, как то же могло бы случиться с ней самой. Вот она вдруг запинается посреди выступления и замолкает. Полев отрывает взгляд от ведомости, все смотрят на неё одну и ждут: что же она сделает дальше? В густой тишине звякает чей-то смешок — и она беспомощно мотает головой, хватает рюкзак и вываливается из аудитории в коридор, где ещё тише. За спиной уже гудит аудитория, а Мира сжимается и вспоминает, что забыла там кардиган и зонт. Возвращаться не вариант — надо потом написать Юльке, чтобы захватила их с собой, хоть и совестно, что та будет мотаться с её вещами.
До остановки идти приходится в футболке, а потому становится зябко. Дорога мелькает кусками, думать и вспоминать совершенно не хочется — хочется быть забытой, исчезнуть, сгинуть. Но город, подхватывающий её сразу после того, как она оставляет за спиной тяжёлую дверь гумфака, возвращает в реальность, будя досадными каплями дождя. А потом шепчет, утешает: «Пусть, пусть, пусть».
Капля попадает в глаз — и Мира вздрагивает, чтобы вернуться окончательно.
Ведь Полев расписался в зачётке без колебаний и, глядя одобрительно, вручил ей со словами:
— Больше упражнений, Мирослава Геннадьевна, и вы у нас раскроетесь. А сейчас — подбородок чу-уть выше, чем вы привыкли.
Пока она шагала к своей парте, её обнимала взглядом Юлька.
— Ну, сильно я тряслась? — спросила Мира, усаживаясь.
— Да незаметно почти. Забей.
Она почти всё сделала правильно. Быть может, немного недотянула, но это совсем не удивительно. Забыть это гораздо проще, да и исчезать не надо. Но город всё же и вправду шептал дождём по асфальту: «Пусть, пусть, пусть». Примирял её с тем, что когда-либо происходило наяву или только в её воображении. А небо грохотало, откликаясь ему: «Да, да, да!».
Лишь за десяток метров до остановки Мира вспомнила о том, что зонт в аудитории всё-таки не оставляла и потому мокнет зря. Раскрывать его уже не было смысла — она мигом заскочила под козырёк. Там стояли озябшие, как воробушки, люди. Двое влюблённых, держась за руки, обсуждали какой-то фильм — видно, только что вышли из кинотеатра неподалёку; пожилая дама диктовала то ли сыну, то ли внуку список покупок в продуктовом; а блёклый мужчина болезненного вида жаловался другу: «Да ведь май уже, сколько можно-то?».
Каждый из этих людей в сиянии городских огней казался Мире чуточку родным. Но пора было покинуть их всех и вернуться домой — в Сориново.
* * *
В Соринове когда-то жила её бабушка — до тех пор, пока не уехала в деревню с концами. Мире с мамой пришлось перебраться к ней в тот день, когда отец решил точно: эта семья ему больше не нужна. Они запихнули в рюкзаки и старые матерчатые сумки самое необходимое, потому что их попросили уйти сегодня, и побрели на остановку.
