Жизнь менялась неумолимо; дома у них теперь не было. На улицах города распласталось удушливое лето, и казалось, что поездка в автобусе довершит его дело. Но как только они нашли себе место, уселись наконец, заняв сумками половину задней площадки пазика, и тот тронулся, Мира зацепилась взглядом за родную остановку и увидела, как грянувший нежданно порыв ветра разметал тополиные ветви. А потом впереди открыли окно, и хотя бы дышать стало легче.
Мира прислонилась к стеклу запотевшей головой, билась ей, когда автобус подпрыгивал на кочках, и больше ни на что не надеялась. А ведь с тех пор ей нужно было преодолевать этот путь каждый день, туда и обратно, вместо того чтобы просто перейти через дорогу и попасть в школу. Тут школа была плохая — так сказала мама. Уж лучше было выделить десять рублей на проезд.
Проспект в тот горький час — и потом ещё сотни раз — обманул Миру своей гладкостью и чистотой. Стоило чуть спуститься во дворы, и те бросили ей в лицо пыль, которую с земли поднял ветер. Не зря, стало быть, это место когда-то назвали Сориновым.
Ещё школьницей Мира вычитала в учебнике по краеведению, что в допетровские времена здесь была деревня, которая так же и называлась. Прогресс пришёл сюда только к концу девятнадцатого века, когда от Соринова построили железную дорогу в город. С годами город разрастался и подползал всё ближе — до тех пор, пока грань между ним и деревней не стёрлась. Тогда местные жители стали считать себя городскими, хотя и теперь иногда казалось, что они даже в веке двадцать первом жили по своим, особенным законам.
* * *
Солнце отдавало Соринову последние за весь день лучи света, а те, будто не в силах разлиться по всему двору, падали прямиком в лужи. К лужам за эту весну Мира уже привыкла. Вот и теперь она перепрыгивала через них, подходя к дому, и чувствовала себя шахматистом. Чтобы обойти последнюю, ей пришлось отступить в траву — и вот же, угодила в грязь.
Сосед бросил свою машину посреди дороги, будто так и надо, и вот тот самый бело-серый кот уселся на капот и хозяйским взглядом обозревал двор. Кошки здесь вообще устроились вольготно, местные любили их подкармливать. Даже теперь, хотя дождь только-только кончился, кто-то уже успел разложить недалеко от подъезда объедки для них.
Окно в кухню было открыто, а шторы отодвинуты — похоже, мама вернулась с работы пораньше. Интересно, это трещит сковородка или запоздалые капли дождя барабанят по карнизу?
Последние глотки грозового воздуха, пара ступенек, код двести сорок восемь, щелчок, тяжесть — и последняя на сегодня чужая дверь, теперь уже железная, хлопнула за спиной. Да уж, это точно сковородка — мама жарит рыбу. И все соседи знают, что у Осокиных на ужин минтай в кляре. С картошкой он будет, конечно, а с чем же ещё. Мира поднялась до двери, опасаясь споткнуться о ступеньки, — в подъезде снова украли лампочку, а свет из окна на втором этаже досюда уже не доходил. И ручка дверная опять решила отойти… А защёлка никогда и не работала нормально.
Да уж, это точно минтай. Дышать мгновенно стало нечем, а лоб взмок. Мира бросила рюкзак с зонтом на коврик у двери и стала, запутываясь, снимать кардиган.
На ногу, обутую в грязный кроссовок, вдруг наступила кошачья лапа — а потом сразу две лапы оперлись на колено, и сквозь треск сковородки, с которым уже пришлось смириться, пробилось наглое «мр-р?».
— Пират! — Мира отодвинула кота. — Подожди.
Тот недовольно сверкнул глазами в полумраке и сел вылизывать свой толстый бок.
Наступая сама себе на ноги, Мира разулась и поплелась в ванную, а там заткнула затычку и врубила горячую воду. Это было единственное, чего оставалось ждать от этого дня. На пол упала футболка, за ней джинсы с носками, а потом и бельё. Вода показалась промокшим и потому подмёрзшим ногам почти кипятком, но привыкнуть было делом двух минут.
— А поздороваться ты не хочешь? — проворчала мама из-за двери.
Отвечать не хотелось, но Мира села в ванной.
— Мирослава…
Дверь дёрнули снаружи, и шпингалет, как обычно, сорвался. Пират еле втиснул свои бока в щель, муркнул и подбежал к ванне. Дверь снова захлопнулась.
— Просила же не закрываться, а ты… Сама потом убирать за ним будешь, — бросила мама и, судя по всему, ушла в кухню.
Пират свернулся на груде одежды, поднял лапу и стал вылизываться. Опять шерсть. Вставать, шлёпать по коврику, хватать этого наглеца мокрыми руками, чтобы убрать его с одежды, — и к рукам прилипнет та же шерсть. А ведь даже если одежду и повесишь, она снова упадёт с крючка, и кот снова на неё взгромоздится. Только ещё и мокрый.
Мира выдохнула и легла в воду. Кожу по всему телу жгло, зато внутри мало-помалу становилось легче. После этого дня, в котором она сплошь сама себе не верила, ей не нужно было ничего особенного — только тепло и тишина.
Но закрыть глаза не получалось. Ещё в детстве, бывало, ей казалось, что когда она закрывает глаза в ванной, в углу прямо у двери из ниоткуда появляется кто-то большой, чёрный и молчаливый — и смотрит. Смотрит так, что спина и шея становятся чугунными, и надо бы повернуться, дав ему понять, что ты не боишься, и уткнуться взглядом в пустоту. Сейчас глаза были открыты, а ему, этому чёрному и молчаливому, было хоть бы хны — он и теперь стоял и смотрел. Может, и во снах это он и был? Если так, дал бы уж отдохнуть вечером.
А если не так — то кто же был во снах и как скоро он обнаружит себя наяву? Стоя на остановке ещё полтора часа назад, Мира всматривалась в силуэты, ловила голоса и жесты тех, кого ей удавалось разглядеть в полумраке. Теперь он всегда мог быть рядом, пожалуй, даже в шаге от неё — оставалось только увидеть его и различить в толпе.
Наверное, она бы узнала его, на мгновение уловив в груди ту лёгкую пустоту нереальности. Ещё через мгновение эта пустота бы оборвалась, и Мире бы врезались в
