Это нормально, когда родители волнуются о своих детях. Дайте руку.
— Зачем?
— Дайте.
Она робко протянула мне руку, я ухватился за нее и довольно ловко утащил свою большезубую добычу с улицы в переулок.
— А теперь бежим, — велел я.
Мы промчались по переулку, свернули в следующий, затем еще в один.
— Все, — сказал я. — Можем спокойно прогуливаться. Пока они нас хватятся и снарядят по нашим следам погоню, мы уже будем вне зоны их бдительности.
— Куда вы меня затащили? — полуиспуганно-полувосторженно поинтересовалась моя спутница.
— В Чрево Брюсселя.
— Куда?
— Да не пугайтесь вы. Это такой райончик возле Гран-Плас, где полно всяких кафешек, забегаловок, ресторанчиков и пивных. Посидим где-нибудь, я вас пивом угощу.
— Я не люблю пива.
— А вы его пробовали когда-нибудь?
— Нет.
— То есть вы его платонически не любите.
— Как это?
— Вот и я не понимаю — как. Про платоническую любовь слыхал, а с платонической нелюбовью сталкиваюсь впервые. Вас как зовут?
— Лиля.
— А вы знаете, Лиля, что писал Оноре де Бальзак Эмилю Золя? «Быть в Брюсселе и не попробовать бельгийского пива — все равно, что побывать в Париже и не влюбиться». Правда, на момент смерти Бальзака Эмилю Золя было всего десять лет, но читать он уже умел.
Мы углубились в чрево Брюсселя, поглотившее нас с той веселой прожорливостью, которую фламандские живописцы так любовно запечатлели на своих полотнах. Отовсюду неслись запахи свежей выпечки и кофе, жареного мяса и колбасок, рыбы и прочей морской живности, радостно звенели стаканы и кружки, важно позвякивали о фаянс тарелок металлические приборы. Несмотря на ноябрь — довольно, впрочем, теплый — люди сидели за столиками прямо на улице, наслаждаясь своей праздностью. Мы с Лилей присели за один из столиков.
— Так я вас убедил насчет пива? — спросил я.
— Не знаю… Наверно.
— От «наверно» до «согласна» всего четверть шага. Сделайте этот крохотный шажок, пока не пришел официант. Чтоб нам не сидеть перед ним с глупым видом.
— Хорошо, вы меня уговорили. Вы всегда так быстро уговариваете людей?
— Я не уговариваю, — усмехнулся я, — я заговариваю. Делюсь мыслями и увиденными картинками. Знаете, иногда от этих мыслей и картинок у меня так распухает голова, что если я не выплесну их, то начинаю мычать от боли, как недоенная корова.
— А рассказываете вы очень занятно, — сказала Лиля. — И так много знаете. Про битву под Гентом, например. Я вот никогда про нее не слыхала.
— Я тоже. Пока не рассказал о ней в автобусе.
— Как это?
— Да так. Не было никакой битвы под Гентом.
— Вы что же, ее придумали?
— От первого до последнего слова.
— И про кузину принца Оранского?
— Почему же. Наверняка у принца была кузина, и не одна.
— И она покончила собой?
— Не исключено. Одно скажу точно: она умерла. Все его кузины умерли.
— Почему умерли?
— А вы хотели бы, чтоб они по пятьсот лет жили?
Тут к нам подошел официант и я заказал две кружки «Стеллы Артуа», потому что это был единственный сорт бельгийского пива, который я знал.
— Так, — нехорошим тоном произнесла Лиля, — а Шарль де Костер?
— Он тоже умер, — мрачно ответил я.
— Я понимаю, что умер. А вот то, что он будто бы родился…
— Он не будто бы, он действительно родился, даю вам слово. Сами рассудите — как можно умереть, не родившись.
— В том доме, на который вы показывали?
— Лилечка, — ласково начал я, — какое вам дело до того, родился Шарль де Костер в этом доме или нет? Дом от этого не стал лучше, а Шарль де Костер хуже. Поверьте, в этом доме рождались и другие люди. Рождались, жили, умирали, влюблялись, ссорились, мирились, изменяли, хранили верность, рожали детей и подсыпали друг другу яду. И это самое увлекательное, что есть на свете. Весь этот нездоровый интерес к знаменитостям — мелкий снобизм, помноженный на комплекс неполноценности. Взгляните вон на ту гостиницу. Старенький отельчик, каких тысячи. Но стоит повесить там табличку над лестницей, будто по этим ступенькам скатился в пьяном виде Фридрих Второй и расквасил себе нос, как публика валом туда повалит. Для людей почему-то станет жизненно важным самолично повидать то место, где Фридрих Второй расквасил нос. А теперь представьте, что в этом отеле в каком-нибудь недорогом номере жила никому не известная девушка, сбежавшая от жениха, за которого ее хотели выдать насильно. Поселившись в гостинице, она неожиданно влюбилась в молодого сына хозяина, который также полюбил ее и тайком от отца приносил ей по утрам в номер кофе и самые свежие булочки, а по вечерам украшал ее невзрачную комнату цветами. О том, каковы были их ночи, умолчим с присущей тому веку стыдливостью. Но в конце концов последствия этих ночей так отразились на молодой девушке, что стали заметны окружающим. Хозяин гостиницы, сложив в уме два и два, мигом понял, каким ветром ей надуло парус, наорал на сына и велел ему отправляться в провинцию к тетке и не высовывать оттуда носа. Молодой человек оказался хорошим сыном и плохим возлюбленным. Он уехал, даже не простившись с девушкой, а хозяин гостиницы просто вышвырнул ее на улицу. Девушка, сама не своя, целый день бродила по городу, а затем вернулась к отелю и у самых его дверей бросилась под колеса проезжавшего мимо экипажа.
— Неужели все так печально закончилось? — всхлипнув, спросила Лиля.
— Может быть, — ответил я. — А может, и нет. Может, молодой человек послал своего папашу подальше, взял девушку и отправился с ней бродяжничать по стране, пока на далекой окраине они не нашли уголок, который приютил их, и жили там долго и счастливо. Вопрос не в этом. Вопрос в том, что значительней: судьба никому не известной девушки или расквашенный нос Фридриха Второго.
В это время официант принес пиво.
— А историю про девушку… вы ее тоже придумали? — спросила Лиля.
— Какая разница? — ответил я. — Даже если она не произошла, то вполне могла произойти. Не здесь, так в другом месте. Вот что, Лиля, давайте-ка чокнемся этими кружками с пивом, сделаем по глотку и перейдем на «ты».
— Это как-то. слишком быстро. — смутилась Лиля.
— Быстро? — возмутился я. — Да я вам столько о себе порассказал, что иному на полжизни хватит. Я ведь, можно сказать, покаялся перед вами. Как хотите, а я не могу сидеть с человеком за одним столом, пить с ним пиво и говорить ему «вы». Это, в конце концов, невежливо.
— Говорить «вы» невежливо?
— Конечно. Потому что каждый человек неповторим. Когда говоришь ему «ты», то подчеркиваешь эту неповторимость, а
