с ним - своей "последней надеждой", охваченная предчувствием, инстинктом чующая его состояние, ибо не может быть, чтобы не понимала, каково сейчас Элизбару, что у него на душе. Элизбар не оправдал ее надежд. Остров с рыжими кручами и вечнозелеными холмами, возникший в океане одиночества и бездомности (этот поэтический пассаж из юношеского стихотворения Элизбара), на поверку оказался обыкновенным миражем, еще одним оптическим обманом, еще одной ловушкой для женщины, заблудившейся в пустыне жизни... Если налетит самум (а он, считай, налетел!), ей не удержаться, хватаясь за могилу умершего мужа (да она и не позволит себе этого); что же до стихов Элизбара, то они недолго поддержат ее, ими ни голода не утолишь, ни наготы не прикроешь и не отпугнешь зверей пустыни, даже если будешь держать под подушкой, как спасительный амулет, или не выпускать из рук, как безногое или мертворожденное дитя... Элизбар ничего не имеет против, более того, будет счастлив, но пережитое однажды второй раз не перечувствуешь, тем более - пережитое другим; стихи Элизбара населены уже умершей жизнью, это прах и пепел, к которым никто не имеет отношения, в том числе и Элисо. Посторонние, кто бы это ни был, даже Элисо, неуместны там, как бабочка в подземной пещере. Там обитают летучие мыши - мрак, сырость и голые камни, таков ландшафт души Элизбара, и даже безграничная любовь Элисо бессильна совершить чудо - взрастить на камнях пшеницу и дать душе насущный хлеб. Элизбар не приютил влюбленную, как девушка, вдову, не дал пристанище потерянной душе - он только пуще смутил ее и сбил с
пути - лишил прошлого, тогда как в своем прошлом не нашел ей места... Что же до стихов, то Элизбар стыдился их еще тогда, когда его ровесники, начинающие поэты, чуть не пинками отталкивали друг друга в актовом зале университета, пропахшем немытыми ногами, он же сгорал от стыда, боясь, как бы и его фамилия не была названа, и его не вызвали для чтения стихов... Но дороги назад нет ни для кого. Да нам и не кажется, чтобы кто-то из них хотел вернуться назад. Напротив - вперед и вглубь, как можно глубже, ибо спасение только там, в глубине, в безднах, в бесконечности... Может статься, что никто не хотел, так сложилось. Для них и прощение - наказание. Отец ли простит дочь или дочь отца, оба равно перестрадают, в конечном же счете ничего не изменится. Нет, не всепрощение, а нечто прямо противоположное высшая требовательность и строгость. Если спасение еще возможно, то лишь тогда, когда они ничего не простят друг другу. Покамест они не готовы к такому, покамест живут по рабским канонам, гордятся постыдным и стыдятся человеческого. Потому Элизбар так воровато крадется на войну: стыдится и жены и дочери. Они не соберут его в дорогу и не благословят, а обсмеют какая война в твои годы! Или того
хуже - уличат в притворстве... Но, к счастью, будильник тикает, время идет, и с каждой секундой близится пора вечного прощания с прошлым. Даже если он уцелеет и вернется с войны, он не станет жить, как прежде, вообще не станет жить, если по-другому жить невозможно. Сложит руки на груди и умрет. В конце концов, все умирают, и ему Всеблагой не откажет в такой малости!..
Когда, кое-как умывшись водой, набранной впрок в бутылки из-под "Боржоми", он наконец вышел из ванной, вокруг все еще было темно. Как квартирный вор, бродил он по своему жилищу. Махонький желтоватый блик карманного фонарика с непоследовательностью и нелогичностью бабочки перепархивал с предмета на предмет, словно не знал, что ищет, и не интересовался, найдет ли.
Зато он сам всегда знает и легко находит нужный предмет, не столько с помощью фонарика, сколько благодаря памяти. Фонарик, выражаясь языком криминалистики, помогает ему в опознании, подтверждает, что предмет, хранящийся в памяти, и есть тот самый, который он ищет. К примеру, термос (Элизбар отвинтил крышку и налил в чашку кипяток) или чашка, по всей высоте треснувшая с одного боку, которая когда-нибудь непременно ошпарит его, развалившись в руках. Другой давно бы ее выбросил, но Элизбар не представляет утренней трапезы без этой чашки. Он не только с удовольствием пьет из нее чай, но с ее помощью подтверждает свое собственное "я": раз он сидит за столом с этой чашкой, стало быть, он - это он. Однако в этот раз у него как челюсти свело. И вообще-то есть в темноте трудно, а на этот раз особенно. Конечно, он нервничает перед неприятным путешествием, но, чтобы подкрепиться, через силу размачивает в подкрашенном кипятке кусок зачерствевшего хлеба. Когда-то наши предки говаривали: "Голодного человека до двери не отпускай", - а он на войну собрался. А еще сказано, что завтрак дороже приданого. Когда так приговаривали, надо полагать, и приданое, и завтраки были обильные, богатые, так что жених-чревоугодник мог и призадуматься... Глазунья со шкварками, балык со слезой, икра, ветчина, колбаса, сыры на выбор, масло, творог, сметана, сливки, варенья, мед... А он макает в чай черствый хлеб. Сидит с закрытыми глазами и думает о письмах, которые оставляет Элисо. Повторяет их мысленно наизусть и при этом размеренно жует - не как воин, уходящий на войну, а как вернувшаяся с пастбища корова, пережевывающая жвачку в темном хлеву. Темнота разит керосином. На бездействующей газовой плите стоит воскрешая из небытия керосинка, на керосинке - чайник, к чайнику прислонено одно из предназначенных для Элисо писем: как только ей понадобится керосинка, непременно увидит... Второе письмо лежит в ящике письменного стола, о нем Элисо узнает из первого. Но пока есть время, осмелимся и мы заглянуть в них. Лучше потрудиться сейчас, чем пожалеть впоследствии. Нужно перепроверить все, вплоть до орфографии и пунктуации, чтобы никаких недопониманий, никакой напраслины, ведь напраслина следов не оставляет. Впрочем, письма в высшей степени безобидные. Первое, в сущности, даже не письмо, а записка, сухая информация о втором письме, с ее помощью Элисо должна узнать, где и когда найдет главное письмо - письмо-исповедь, письмо-завещание. Словом, бред расчувствовавшегося старика...
Элизбар на какое-то мгновение увидел перед собой насмешливо улыбающееся лицо Элисо, и ему стало не по себе. Но в первом письме не нашел ничего такого, к чему можно было бы придраться. Да в нем всего-то и значилось: "Если до завтра не дам о себе знать, в ящике письменного стола найдешь письмо, оно все объяснит.
Твой Э.", - вот и все. Разумеется, Элисо ни в коем случае не вскроет второе письмо раньше времени, но даже если вскроет, это ничего не изменит. Просто чуть раньше узнает то, что, в конечном счете, рано или поздно должна узнать, и ее знание будет иметь столь же мало значения, сколько и незнание. Но вот "Твой Э." ему не понравился - резанул слух и глаз сентиментальной фамильярностью. Он быстро встал, выплеснул оставшийся чай в мойку, чашку кверху дном поставил на блюдце и с письмом в руках направился в свою комнату. Желтоватый блик фонарика двигался перед ним как-то устало и растерянно, словно последняя в мире бабочка.
Второе письмо, как он и предчувствовал, заставило задуматься гораздо серьезней. Даже взволновало, как будто он впервые прочитал его. Словно до этой минуты он не до конца сознавал, насколько плохи их дела. Сначала он расстроился, бессознательным жестом провел по волосам задрожавшими от волнения руками, потом разозлился на себя за безжалостную откровенность. Время от времени вслух проговаривал обрывки фраз: времени больше нет... ты и сама догадываешься... никто не вправе осуждать... всем судья один Господь... только не считай это бегством... и пусть я буду последним... но если бы мы в свое время... возможно, этого не случилось бы... Так. Именно так - не случилось, если бы с самого начала они жили по-другому (по-человечески). И все-таки остался доволен прочитанным. Ничто не вызывало на спор с самим собой. И желания изменить или зачеркнуть хоть слово не возникло. Но неожиданно насмешливая улыбка Элисо опять сверкнула перед ним, точно лезвие кинжала, и, поникший, смущенный, он еще раз вернулся к письму.
Любовь - своеобразная разновидность войны и противоборства, но в отличие от любых войн и единоборств в ней побеждает побежденный, то есть тот, в ком сильнее способность прощать, понимать, уступать. Потому любовь всегда для всех непостижима. Но в то же время сильна и притягательна именно тем, что и не пытается стать понятной...
Желтый блик света, словно бабочка с больным крылом или же однокрылая бабочка, дрожа, запинаясь, дергаясь, перепархивает со слова на слово, со строки на строку...
Короче, Элизбар изучал письмо до тех пор, пока не обнаружил в нем грамматическую ошибку, что скорее позабавило его, чем огорчило. "Вот еще одно свидетельство нашей невнимательности!" - воскликнул он в душе, не столько восхищаясь ясностью своего ума, сколько для того, чтобы ослабить впечатление от письма. Ему стало стыдно перед Элисо, и он попытался избавиться от необъяснимой верноподданнической робости. В принципе, он не заменил бы ни слова, но собственная искренность встревожила его: он выглядел в глазах жены настолько слабым и беззащитным, что Элисо вполне могла принять такое письмо-исповедь или завещание за лицемерие. Если когда-нибудь прочитает его, в чем теперь Элизбар серьезно сомневался.
