— Да, — равнодушно откликнулась Руфина. — Ну что ж, будем надеяться.
Надежду покоробил небрежный тон. И то, как Руфина приняла вещички для Мики, привезенные с оказией по ее просьбе из Берлина. Конечно она не хотела пылкой благодарности, но чтобы так небрежно заглянуть в пакет и уронить: «Спасибо», было уж чересчур. Надвигалась сессия. Ночами Надежда пыталась освоить пугающе-абстрактные лекции по матанализу, дошла до «определителя Вронского» и поняла, что этого ей не осилить ни за что. Она просто не понимала, о чем идет речь. Пришлось выучить наизусть, и на коллоквиум пришла после бессонной ночи с чудовищной, до тошноты, головной болью. Иосиф, увидев ее утром бледную, с черными кругами вокруг глаз, с головой, обвязанной туго полотенцем, сказал, что никакой диплом не стоит таких мук.
— Брось ты это, Татка, перейди на экономический, не могу видеть, как ты себя изводишь. Брось, или возьми репетитора, я оплачу.
— Но я же не гимназистка, чтоб мне репетиторов брали. Я должна сама.
— Ну не ходи на коллоквиум, а потом как-нибудь забудется… Я в семинарии один раз так сделал и ничего — пронесло.
В этот день настоял, чтобы ехала на Миусы машиной. Она вышла, не доезжая, у мрачных развалин взорванного храма Александра Невского.
Преподаватель — из новых, как раз тот, которым ее дразнили сокурсники, выслушал ее молча, не прерывал. Молча взял зачетку, расписался. Передавая ей зачетку, вдруг тихо спросил:
— Вы выучили наизусть?
— Да, — еле слышно прошелестела она.
— Но вы ничего не поняли?
— Нет.
— Так невозможно, — горячо почти шептал он. — Курс сложный, его невозможно выучить к экзамену, вы сойдете с ума. Попросите кого-нибудь с вами позаниматься, вот хоть ее, — он кивнул на Руфину, горячо и бойко рассказывающую что-то другому преподавателю.
— Нет. Не хочу.
— Ее не хотите?
— Вообще не хочу. Я сама.
— Хорошо. Сделаем по-другому. Вы можете остаться после лекций?
— Могу. Ненадолго.
— Приходите на кафедру.
Весь декабрь она исправно оставалась после занятий, и Иванцов очень доходчиво, а иногда и весело проходил с нею курс. «И тогда Эйлер решил доказать эту теорему, он просидел три дня и три ночи, потерял глаз, но доказал».
Через несколько дней: «И тогда Эйлер решил доказать эту теорему, просидел…»
— Неужели он потерял и второй глаз?! — в ужасе спрашивала Надежда.
— Почему второй?
— Но один он уже потерял.
— Ах да! Я и забыл.
Этот худой, с ярким румянцем туберкулезника, очень мягкий человек нравился ей. Говорили, что он гениальный математик, и, наверное, это так и было, потому что почтенные профессора обращались к нему как-то по-особому уважительно.
Почти всегда после занятий возвращались вместе. Он жил в одном из Козихинских, выходил на Пушкинской, а она ехала дальше. Одет он был худо в перешитое из шинели пальто, в грубые армейские ботинки и байковые шаровары неопределенного «дезинфекционного» цвета. Но все было чистым, и ботинки блестели от гуталина.
Она уже знала, что он из донских казаков, об отце — ничего, никогда, мать — аккомпаниатор в консерватории, жили раньше в Новочеркасске, теперь у тетушки. Тетушку уплотнили, но каким-то чудом оставили две комнаты, в одной — она с дочерью и мужем, в другой — они с матерью. Муж тетки работает на табачной фабрике, а тетка — билетером в Большом. Сам он окончил в Ростове Варшавский университет.
— Почему Варшавский?
— Разве вы не знаете, что Варшавский университет был эвакуирован в Ростов.
Он хотя и охотно, но как-то странно рассказывал о себе. Вроде бы откровенно, но с большими пробелами, а однажды проговорился, что его дед по матери дружил с Чеховым.
— Не может быть! — простодушно удивилась Надежда.
— Почему не может? Он был врачом, жил в Ялте, Антон Павлович считал его другом.
Это было невероятно: человек, идущий рядом с ней по Тверской, был внуком другого человека, много раз видавшего того, кто, кроме всего прочего замечательного, удивительного, любимого, написал маленький рассказ «Шуточка». Она рассказала об этом Иосифу.
— Пригласи его к нам, угости хорошо. В конце концов надо его отблагодарить, он же не обязан заниматься с тобой дополнительно.
— Нет, это неудобно. Твоя персона будет его смущать.
— Я пойду погуляю по Кремлю, пока вы будете есть, а потом тихонько вернусь и лягу на сундуке в передней. Скажешь, приехал дядя Ладо из Багдади.
— Ты шутки шутишь, а мне действительно хочется его чем-то отблагодарить.
— Я сделал хорошее предложение, правильное, не знаю, как еще у вас в Питере благодарят. У нас в Грузии приглашают в гости. Хотя, хотя… есть идея. Твоя Ирина сейчас в Межкниге работает? Пусть устроит тебе хороших книг, книга — лучший подарок, ты сказала, он образованный, пускай читает, сейчас с книгами трудно.
Перед сессией тащить книги было неудобно, Борис должен был принимать экзамен. На экзамене тоже специально пошла к другому преподавателю (он глянул удивленно-испуганно), но она сдала на «хор», хотя, конечно же, ей достался «определитель Вронского».
На следующий день с трудом приволокла восемь томов «Итогов науки» издательства «Товарищество Мир». Редчайшее букинистическое издание двенадцатого года. Идея Ирины. Мелькнула мысль, что книги прибыли из личной библиотеки подруги, поправившей таким образом свои неблестящее материальное положение, но Надежда тотчас эту мысль прогнала, как гадкую и недостойную.
Борис вспыхнул от удовольствия, подарок принял без отнекиваний и дурацких фраз вроде: «Зачем же вы, мне неловко». Хорошо принял, сказал, что очень любит такие книги, восхитился иллюстрациями. Ей было приятно. Но через несколько дней, Борис по дороге из института пригласил в коммерческую кофейню на Тверском бульваре.
Из этого вышла одна мука. На улице среди бушлатов, кителей, перелицованный пальто они не чувствовали убожества своей одежды. А здесь, возле обтянутых шелком стен, разнаряженных сытых дам и сомнительного вида франтоватых мужчин, сникли и растерялись.
На вешалке с «рогами» висели котиковые манто, пальто с бобровыми воротниками и его полушинель-полупальто странного цвета интервенции, и ее демисезонное на простеганной ватной прокладке с немодным большим воротником — шалью из черного бархата, выглядели бездомными дворняжками, прибившимися к своре борзых.
Кроме того, он был ошеломлен ценами. Конечно, предполагал, что это будет недешево, но чтобы так! За два последних года цены вообще поднялись в шесть раз, а здесь и вовсе уж были запредельными.
Надежда взяла пирожное и кофе, он — чай без всего. Официант, ледяной вежливостью высказывая свое презрение, принес заказанное и молча замер, давая понять, что надо расплатиться немедленно.
Борис, не понимая, отчего тот не отходит от стола, смотрел растерянно. Надежда не выдержала:
— Не обращайте на нас внимания, — сказала насмешливо прилизанному с еле заметной, нагловатой ухмылкой, парню. — Занимайтесь своим делом. Мы не убежим.
Конечно, она готова была расплатиться, если бы это было возможно, не унизив спутника.
За соседним столиком холеная дама с огромными накладными ресницами довольно громко сказала, вынимая из лаковой сумочки деньги:
— На память о пятилетке останется партбилет, Сталина портрет и рабочего скелет.
Борис вздрогнул, лицо покрылось пятнами, посмотрел на нее испуганно. Они, наверное, были ровесниками, но сейчас она испытала к нему то же чувство сострадания и желание защитить, уберечь, какое испытывала к Якову. Они оба были не приспособлены к этому неимоверно тяжелому времени, к судьбе, выпавшей на их долю.
Говорили об институтских делах, о том, что всем известный добродушный, круглоголовый, бывший студент Академии, Никита Хрущев делает головокружительную карьеру — избран секретарем Бауманского райкома партии.
— После своего выступления на конференции и статьи в «Правде» он был «обречен» стать выдвиженцем, — сказала Надежда.
И вдруг Бориса понесло. Он рассказал ей об отце — белом казачьем полковнике из знаменитого рода атаманов Чернецовых («Мы изменили фамилию так безопаснее»), о том, как он мучается из-за этого, но мать умоляла, не мог ей противиться, о восстании в Новочеркасске, о бегстве отца из Крыма, о потаенной жизни в Никитском ботаническом саду у гимназической подруги матери, дочери хорошего художника Шильдера, о том, как появился человек от отца предложил провести их через румынскую границу, человек приехал на уникальной машине «Лорен Дитрих», принадлежащей одесскому ЧК; мать не захотела, решила, что провокация. Потом человек появился осенью, уже без «Лорин Дитрих», оказывается он влюбился в дочь художника Шильдера. Поселился рядом, приходил по вечерам пить чай, дочь художника уже смотрела благосклонно, как вдруг встретили его невзначай в Ялте. Он был в пальто с пушистым воротником, и в этом воротнике дочь художника узнала свою любимую сибирскую кошку Люську, пропавшую два месяца назад. Она не подала ему руки и смотрела презрительно, а бывший чекист болтал, как ни в чем не бывало и даже предложил угостить их чаем с патокой.
