запрещает допрос, касающийся вероисповедания подсудимого.
Представитель министерства внутренних дел швырнул на стол папку, толстую, как могильная плита, и надменно заявил:
— Я считал, что подсудимому, против которого выдвигаются столь тяжелые обвинения, было бы выгодно откровенно рассказать о мотивах действий, в которых он обвиняется. Юстиция — это наука понимать, а понять — значит найти смягчающие вину обстоятельства; обоснуясь на них, суд сможет вынести мягкий приговор. Тот же, кто не дает проникнуть к себе в душу, является закоренелым преступником и представляет собой опасность для общества. С такими нечего церемониться. Вы, его защитник, находите, что я не должен заниматься личностью подсудимого, ну что ж, двинемся дальше. Подсудимый подозревается в том, что он привез из-за границы карабин. Многие слышали, как он хвастался, что хорошо вооружен. Правда, никто не видел этого карабина, но есть основания думать, что он передал оружие одному из тех безумцев, которые открыли огонь по отряду полицейских и на всю жизнь искалечили крупного ученого Лизуарте Штрейта да Фонсеку…
— Простите, — вмешался д-р Ригоберто, — мой подзащитный не привозил из Бразилии никакого оружия. Шутя, он как-то сказал, что у него есть способ отпугнуть волков от дома. Разве это равносильно заявлению, что он привез с собой оружие? К тому же речь идет о карабине. Но карабин не пропустит ни одна таможня. Я снова решительно протестую против того, что догадки выдаются за факты. Меру ответственности выясняют на действительных, но не воображаемых фактах, а медицинская экспертиза подтверждает, что инженера Штрейта ранили из охотничьего ружья. Из его тела была извлечена дробь. Куда же девались пули от карабина?
— Однако доказано, что подсудимого видели в тавернах и других людных местах, где он если не призывал к бунту, то, во всяком случае, советовал оказать сопротивление.
— Простите, господин представитель министерства внутренних дел, но это не доказано, — возразил д-р Ригоберто. — Мой подзащитный лишь изредка, когда ему случалось бывать в соседних деревнях, говорил о лесопосадках в Серра-Мильафрише. Иначе и быть не могло, в округе только об этом и шел разговор. Естественно, этот вопрос волновал и его, как же он мог молчать? Но, высказывая свое мнение, он ни разу не разжигал страстей, не призывал к сопротивлению.
— А нельзя ли сейчас узнать, каково его мнение по столь серьезному вопросу? — представитель министерства внутренних дел повернулся сначала к Мануэлу Ловадеушу, а потом к д-ру Ригоберто.
— Вот оно! — ответил д-р Ригоберто. — Я уверен, что мой подзащитный, впрочем, как и я, считает, что горы, засаженные лесом, в будущем дадут экономическую выгоду в десять, двадцать раз больше, чем теперь, когда за ними никто не смотрит, когда их ранят мотыги корчевщиков и весной, когда появляется молодая зелень, топчет скот. Сами горцы под руководством Лесной службы и при поддержке государства должны проводить лесопосадки без всякого насилия, чтобы они, эти люди, не утратили чувства свободы, которой пользуются. Пусть лес валят на древесину и для других целей, но пусть народ останется хотя бы номинально хозяином своих родных мест. Без этого он не может жить. Или уж тогда поднимите его на такую ступень развития, чтобы лесопосадки стали для горцев еще одной победой над бедностью, а не печальной необходимостью, стали путем к лучшей, более культурной жизни. В неописуемо трудных условиях, в которые поставлено местное население, при крайне низком уровне жизни и существующей отсталости горы совершенно необходимы ему, ибо только они поддерживают этих людей. Вот что я думаю, и что-нибудь в этом же духе, но другими словами мог бы сказать и мой подзащитный. А если это преступление, то «Отче наш» нужно запретить, поскольку в этой молитве просят нового царства взамен царства земного.
— Допустим, что Мануэл Ловадеуш занимал эту внешне безобидную позицию, но как вы объясните то, что он появился в секторе два и возглавил бунтовщиков?
— Главный инженер, который руководил работами в этом секторе, в своих показаниях совершенно недвусмысленно заявил, что не слышал от Ловадеуша ни одного грубого слова, скорее наоборот, было установлено, что его действия были направлены на примирение. Там не было никаких беспорядков! Вряд ли Ловадеуш умышленно взял на себя благородную миссию миротворца, скорее, он выполнял ее непроизвольно. Но разве он не имел права заявить, что лесопосадки, которые намеревалась провести Лесная служба, принесут горцам вред?
— Нет, сеньор, не имел, ибо заранее было известно, какого рода намерения были у этой толпы, к тому же вооруженной.
— Но в секторе два не было беспорядков…
— Они были в секторе один, а разве все, что там случилось, не походит на преднамеренные и организованные действия? В секторе два мятеж не вспыхнул только благодаря обстоятельствам, не имеющим отношения к делу, но он вспыхнул в секторе один. И на участниках волнений в секторе два лежит вина за то, что произошло в секторе один.
Д-р Ригоберто снова скривил губы и возразил:
— Это басня о волке и ягненке, вечная история о сильном и слабом, о судье, который сначала допрашивает ответчика, а потом хватает его за волосы.
— Сеньор председатель, я требую занести в протокол для возбуждения уголовного дела слова сеньора адвоката, они оскорбляют мою честь.
— Заседание прерывается для рассмотрения просьбы представителя министерства внутренних дел!
— Второму подсудимому встать! — громко произнес густым осипшим голосом судья Отавио Роувиньо, открывая в десять утра очередное заседание. — Алонзо Рибелаш, не так ли? Бывший приходский староста. Владелец участка, уроженец Фаваиш Кеймадуша, женат. Вам известно, в чем вы обвиняетесь?
— Точно нет, сеньор судья, — ответил Алонзо Рибелаш, цветущий полный мужчина, с копной волос, спокойными большими глазами и крепкими челюстями. У него были большие жилистые руки, руки бедного земледельца, который всю свою жизнь пахал окаменевшую землю. Повязанный вокруг сильной шеи ярко-красный в темную крапинку галстук напоминал рану на его загорелой груди. Ростом и сложением Алонзо походил на Санчо Пансу.
— Вы обвиняетесь в том, что были одним из главарей бунта в районе лесопосадок в Серра-Мильафрише. Вы были в числе стрелявших?
— Никогда в руки не брал оружия.
— Вы проходили военную службу?
— Нет, сеньор.
— Такой здоровяк?
— Меня освободили.
— Вы хотите сказать, что уклонились.
— Нет, сеньор, меня освободила жунта. Дай бог здоровья отцу сеньора доктора Лабао, который сейчас здесь, он вступился за меня.
Эти слова судья д-р Жозе Рамос расценил, как непочтительность и даже клевету на государство, раз речь шла о погрешимости хотя бы одного из его органов. Он попытался съязвить:
— Это было, когда у вас была другая жена?
— А я, ваше превосходительство, только один раз
