я понимаю, что ненавижу ее за то, что она может ходить, а моя мама – нет. Ненавижу Джозефа за то, что он назвал моего папу парнем. Да что он знает о моем папе, как он может смотреть на Па, видеть каждую линию на его лице, каждый его шаг, слышать каждое слово из его уст и смотреть на него не как на мужчину. Па старше Большого Джозефа минимум на двадцать лет; он уже был взрослым, когда Большой Джозеф еще ходил под себя. Так как может Большой Джозеф смотреть на Па, видеть, насколько он каменный, словно он впитал в себя все самые тяжелые испытания этого мира и позволил им затрубить его тело дюйм за дюймом до такой степени, что он стал напоминать затвердевшее дерево, и видеть в нем что-либо кроме мужчины? Па надрал бы ему задницу. И я вижу перед глазами Большого Джозефа, стоящего над Гивеном, дышащего на его тело, как на тушу сбитого зверька, игнорирующего его совершенство: длинные, натренированные луком руки, высокий лоб над мертвыми глазами.
– Да блин, пап! – возмущается Майкл.
Так же быстро, как опустился, Большой Джозеф встает с кресла и идет в нашу сторону, но смотрит лишь на Майкла.
– Я говорил тебе, им здесь не место. Говорил не спать с черной швалью!
Майкл бьет Большого Джозефа головой. Треск их лбов повисает в воздухе, из носа Большого Джозефа хлещет кровь, и они с Майклом валятся на пол, но Майкл не бьет его. Они толкаются, каждый пытается прижать другого к земле, возятся на полу, как дети. Тяжело дыша. Потея. Возможно, плача. Майкл повторяет снова и снова: Блин, папа, блин, папа, а Большой Джозеф молчит, но сопит так тяжело, что похоже на всхлипы.
– Хватит! – кричит Мэгги. – Довольно!
Она убегает, и я просто не могу поверить, что она оставит их драться на кухне, но она возвращается с метлой и бьет ею Майкла по спине – тот сидит верхом на Большом Джозефе – и кричит: Вставайте! Вставайте! Мне все еще плохо и холодно, я чувствую себя слишком маленькой для всего этого, и часть меня хочет схватить Джоджо за руку, вытащить его из этого дома и оставить их драться. А другая часть хочет открыть рот и засмеяться, потому что все это так смешно, и я смотрю на своего сына и думаю, что он-то точно улыбается, что он точно понимает, насколько все это глупо, но он вовсе не смотрит на их возню. Он смотрит на меня, и я вижу вспышку чего-то, что никогда раньше не видела. Он смотрит на меня, как на только что укусившего его щитомордника, так, словно я только что вонзила свои зубы в его лодыжку. Как будто ему хочется наступить на мою голову, раздавить мой череп, растоптать меня в красную бурду, пока от меня не останется ничего, кроме костей, кожи и месива внутренностей. Как будто он не мой ребенок. Микаэла карабкается на брата, поднимаясь все выше и выше, пока почти не садится ему на плечо, и тогда я решаюсь. Я подхожу к Джоджо, хватаю его за руку, хотя и боюсь, что он выдернет ее, и тяну его к двери.
– Приятно было познакомиться, – говорю я.
Мои слова звучат высокомерно и смехотворно. Мужчины все еще дерутся, а Мэгги продолжает хлестать их метлой. Большой Джозеф теперь сверху, он душит Майкла, и, хоть я и хочу вернуться и помочь Майклу, я не делаю этого. Я открываю дверь и вытаскиваю Джоджо и Микаэлу наружу. Оглядываюсь и вижу, как Майкл бьет своего папашу по горлу. Мы выходим за дверь, под небо над Киллом – широкое, открытое и холодное, полное звезд – и спускаемся с крыльца, встаем у машины, дрожа, прислушиваясь к грохоту в доме. Раздается треск, и свет в окнах гаснет.
– Садитесь, – говорю я, и Джоджо залезает на заднее сиденье с Микаэлой.
– Блин, – шепчет Микаэла – звучит как “бьин”.
– Не говори таких слов, – говорю я.
Мы сидим в темноте машины, вокруг нас шумят первые сверчки и кузнечики, почуявшие теплую пору. Мы слушаем их трель, протестующую против холодного воздуха и равнодушных звезд, и ждем.
Проходят минуты. Или даже часы. Возможно, даже дни, и, может быть, мы проспали рассвет и закат и просто просыпались снова в ночи, и так снова и снова, а они все еще катались по полу, ломая все внутри. Отец и сын. В конце концов Майкл и его мама выходят из двери, причем Майкл с размаху отпинывает москитную сетку. Мэгги торопится за ним, хватает его за плечи. Поворачивает его лицом к себе. Кричит на него, затем говорит уже тише, а затем и вовсе шепчет. Майкл постепенно наклоняется к матери, пока не оседает на ней совсем, опустив голову на ее плечо. Она гладит его по спине, словно младенца. Ее халат чернеет там, где он касается его: от крови, которой вымазаны его руки. Майкл всхлипывает. Жуки вокруг затихают.
– Надо было уехать, – шепчет Джоджо.
– Заткнись, – отвечаю я.
– Кайла все еще хочет есть, – говорит Джоджо.
Надо бы ехать. Надо предоставить Майкла его семье. Отвезти дочь домой и накормить ее, наполнить ее желудок, унять ее скулеж. Но я не делаю этого. Не могу. Мэгги открывает дверь, исчезает внутри, и я жду, что Майкл пойдет к машине, но он этого не делает. Он просто горбится, скрещивает руки и кладет их на перила веранды, сутулясь, ожидая чего-то. Его мать снова открывает дверь, чуть не задев его, и передает ему бумажный пакет с продуктами, обнимает его и снова говорит с ним, и с каждым словом хлопает его по спине ладонью. И он снова словно становится младенцем, и кажется, будто она пытается помочь ему прокашляться. Я смотрю на свои колени. В водительское окно. Куда-то далеко, в сторону леса. Слышен звук захлопывающейся двери, потом скрип, и Майкл открывает машину и садится на пассажирское сиденье. Насекомые снова шумят секунду, затем снова затихают. Хрустит бумажный пакет.
– Ты в порядке? – спрашиваю я, хоть и знаю, что это глупо.
– Поехали, – говорит вместо ответа Майкл.
Машина кашляет и оживает. Я медленно выезжаю, минуя грязные лужи, а насекомые разлетаются перед нами. Когда поворачиваю на проезжую часть, дом все еще темен. Все окна потухли: фасады стекла выглядят гладкими и неподвижными, словно лицо без выражения.
Я заезжаю во двор. Па уже дома. Он сидит на крыльце, неподвижный, как качели и горшки с растениями по обеим сторонам двери; свет выключен, и он теряется во тьме, и единственное, что выдает его – это зажигалка, которую он зажигает и снова
