- Да, город тонет, - сказал он гробовым голосом. - Но нам-то, нам-то что?! Нам-то лишь бы чаек пить! Эй! подать сюда красного!
Кривая гарпия с подносом, в которой, по странной логике сна, узнал я молоденькую продавщицу, явилась из-за его плеча, и я увидел два графина в виде старичка и старухи. Они держались за руки, а головы их были пробки. Крон разом откупорил их - и две красных струи хлынули ему в стакан.
- Но это так, водичка: старосветская настоечка, - сказал он, гулко отхлебнув. - А вот не желаешь ли гоголь-моголя?
Та же гарпия явилась за моей спиной, но я поспешно затряс головою.
- Я не хочу пить, - глухим, словно чужим голосом сказал я.
- А коли нет, - подхватил Крон, будто того и ждал, - то нужно откушать. Родимчики в собственном соку, кишочки с требухой, вареные, желе из жира покойничков, только что с Волкова...
Он причмокнул красными губами. И, пока он говорил, все это, как по волшебству, громоздилось передо мной.
- Но это еще не всё, - продолжал он с важностью. - Ведь нынче праздник! В такой день нельзя не съесть деликатес. Его сейчас принесут. С виду так, ничего, пустяк, дрянь: бутерброд, да и только. Деревянный пирог! Но начинка! Ахнешь. - От удовольствия он прикрыл на миг глаза. - Кое-кто полагает, - объяснил он, их открывши, - что нет ничего доступней могилы. Так думают простяки. Но мы-то, мы-то знаем, - тут он сделал мудрое лицо, - что везде в ходу привилегии. Льготы, прерогативы, исключения, изъятия - это бич! Не спорь, юноша, это бич всех времен! Но что делать! Тот, кто был погребен заживо, редко достается червям. Еще бы! Ведь его гроб как корабль: сегодня тут, завтра там, так и снует от погоста к погосту... Лишь мы, избранные, можем поймать его, и то не всегда, не всегда. Далеко не всегда. Ну-с, а в ночь новолунья... Вот гляди!
И истлевший гроб предстал моим взорам.
- Но я не хочу есть, - сказал я опять.
Крон пригорюнился.
- Э-хо-хо, - протянул он уныло. - Я старик; ничего не пойму. Что может еще хотеть молодой человек как ты?
- Я хочу дипломат! - ляпнул я.
И тотчас страшный хохот сотряс стены здания.
- Дипломат! Только-то! Что же проще! - взревел радостно Крон. - Выбирай! Только не ошибись, не то будешь философ.
И он махнул рукой. Миг - и я оказался на галерее. Тут, я помнил, были сумки и кошельки днем. Теперь же я увидел питомцев кроновского музея, всех до одной, в полном составе. Но под действием химии моих грез (как сказал, кажется, де Куинси) они превратились из крыс в ведьм. И эти кряжистые ведьмы, сохранившие все же в чертах нечто крысиное, выставляли напоказ свои лона, причем у тех, кто был краше и юней, они были и впрямь как кошельки, из бархата и лайки, и были закрыты, защелкнуты, а порой и заперты на замочки. Обладательницы их кокетливо поигрывали миниатюрными ключиками в крючковатых проворных пальцах. У тех же, кто был уродлив и стар, щели, напротив, были раскрыты настежь, и оттуда, как трава с обрыва, свешивались пучки денег. Вся ватага строила мне глазки, а одна старая карга подковыляла ко мне с целым чемоданом и защебетала пискливым голоском:
- Взгляни, мой батюшка, тут всё есть. Чтo тебе надобно?
И распахнула чемодан. И в самом деле он был прекрасно устроен. Тут были клапаны для держанья белья, и кармашки длинные и узкие, а рядом широкие и короткие, и накладное дно, и особый несессер со всем бритвенным прибором, и даже отделеньица для часов, для запонок, для галстука, и особые на молниях для денег. И все это ведьма подставляла мне с самыми гнусными ужимками.
- Пошла прочь, бесовская мытница! Шлюха! - закричал я наконец, потеряв терпение. - Не нужен мне чемодан!
- А что тебе нужно?
- Дипломат! Дипломат! Дипломат!
От этого крика я и проснулся. За окном был день. Профессор заглядывал в комнату.
- Долго спите, молодой человек! - сказал он, качая пальцем. - Завтрак уж на столе.
Но я понял, что не смогу опять увидеть его жующим. Кое-как отблагодарив его, выскочил я прочь и кинулся к метро. Был давно полдень. Демонстрация прошла (не знаю, была ли она вообще). Невский был пуст и сер, грязные клочья туч ползли над ним, заслоняя солнце. Я вышел у Лавры, забрел в храм, потом в некрополь, но там лежал еще снег, тропинки были в воде, и я поспешил на Мытню. Собрать вещи и проститься с Варварой Саввишной - вот все, что я хотел, но не застал ее; вместо нее дежурила техничка, которой я и сдал комнату. Затем отправился прямо на вокзал. В ларьке на площади торговали. Вдруг сквозь стекло увидел я знакомые очертания. Я бросился туда - так и есть! Дипломат, отличный, кожаный, с нумерным замком стоял между товаров. Я тотчас схватил его. Все отделения, хлястики, ремешки для бумаг, кнопки, застежки - все было на месте. Я расплатился. В лице девицы за прилавком мелькнуло что-то... Мимо! мимо! Это уже не могло испугать меня. Я шел вдоль перрона к поезду, оставляя город - на долго ли? Бог весть. Я этого не знал. Было жарко; пaрило. Дипломат был пуст, и я сложил в него перчатки, зонтик и плащ.
НА МОТИВ ИЗ ЖУКОВСКОГО
Петербургский некрополь описан давно.
Я гулял по нему в одиночестве. Но
Среди темных могил, не ушедших под снег,
На тропинке стоял мне чужой человек.
Был он в шляпе и длинном нездешнем пальто.
Взгляд опущен. Черты мне напомнили то,
Что привык я встречать в ломкой тени гравюр.
Он был странно угрюм: не печален, но хмур.
Он взглянул на меня. Я отвесил поклон
Сам не знаю зачем. Как бы нехотя, он
Мне кивнул и, перчатку сжимая рукой,
Указал на надгробие перед собой.
Я прочел и поднял в изумлении бровь:
"Здесь покоится По" - там стояло. И вновь
Он кивнул мне. Не зная что делать, тогда
Я хотел, но не вскрикнул тотчас: "Никогда! "
Я сказал: "Мне известно, он умер давно.
Он был найден в беспамятстве, кажется. Но
Это было не здесь. И я помню, что он
Преждевременно был где-то там погребен".
"Впрочем, - тотчас осекся со страхом я вдруг,
Он всегда говорил, будто он в Петербург
Наезжал, - а однако ж он тут не бывал..."
Так в смятении я про себя повторял.
День был сер. И туман застилал небосклон.
"Этот памятник скорбный... Надолго ль здесь он?"
Я спросил, поглядев на пришельца в упор.
Он молчал. Но я понял без слов: "Nevermore!"
КОРНЕТ ЕРГУНОВ
Он будет город свой беречь... А. Блок
История корнета Ергунова известна мне из вторых рук. Впрочем, те, кто слышал ее из первых, утверждают, что многие ее подробности сильно зависят от градуса беседы. А как точность фактов есть цель для людей моей профессии, то я счел возможным положиться вполне на свой, пусть скромный, но бесспорно трезвый источник в деле, где беспристрастность одна способна сдержать разгул фантазии. История эта такова.
Тарас Ергунов принадлежал (и, надо думать, принадлежит до сих пор) к числу "вечных" курсантов на манер тех, тоже "вечных", студентов, которые, раз сдав экзамен и куда-нибудь поступив, потом никак уже не могут окончить курса. Судьба их известна. Они часто становятся легендой в своем кругу, младшие глядят на них с почтением, а профессора морщатся. Это произошло с Ергуновым. Он пробыл с год в одном флотском училище, был отчислен, служил, вернулся и с тех пор устроился неподалеку от стен родной обители, не торопясь покамест назад под ее кров. Он между дел перепробовал массу занятий. То нанялся грузчиком в порт - и тотчас свел близкое знакомство с коллегами из "Красной Баварии"* , так что тем осталось лишь пронести под полой изделье своей фирмы, а всю закуску достали портовые. То стал кладбищенским сторожем, но не задержался и там, говоря, что невмочь слушать весь день медные , а если к тому же знать, что там бывает по ночам, то легко угодить и в Кресты. То, наконец, караулил вдвоем на паях с опальным поэтом (увы, ныне мертвом) известный крейсер на вечном приколе... Друзья - а у таких людей весь свет в друзьях - дали ему чин: корнет. Этот чин нельзя считать просто кличкой. Он значит б(льшее, чем кличка, да кроме того, у Ергунова была и кличка, возникшая по другому, особому поводу. Произошло это так.
Он заявил однажды - чуть не в первый год в училище, - что его пра-пра-прадед был кавалергард. Зная его, этому не хотели верить. Вдруг открылись доказательства: он бился об заклад и победил.
Кавалергарды в России наперечет. Их биографии еще в начале века были собраны и изданы историком Панчулидзевым в четырех роскошных томах с гравюрами, печатями и гербами. И вот в первом же томе, специально для того поднятом в библиотеке, действительно значился некто Василий Никифоров Ергунов, служивший в бытность свою при Елисавете, о коем, правда, не было иных сведений, кроме надгробных дат да известия, что в 1746 году он вышел в отставку по болезни "от старой раны под правой титькой". Тарас Ергунов торжествовал. С тех пор он стал, правда, зваться в глаза и за глаза Титькой . Он показывал вид, что сердится. Однако в душе был горд: прозвище подтверждало древность его корней. Ему, должно быть, это было важно. Он был отчаянный малый, шалопай, мастер лихо выпить или сделать дебош, но никто и среди "старичков" не знал так, как он, всех тонкостей и негласных традиций учреждения, диплом которого оставался для него мечтой. Это в конце концов и стало причиной всего происшествия.
