К тете на один год подкинули Ёлу ее родители; сами они, жители столичные, привыкшие к столичному распорядку, никакую лень поощрять не умели, во всем желали видеть практический смысл и менее всего способны были его найти в таких вот отлыниваниях от занятий. На шкале их ценностей верхние деления отводились удовольствиям труднодостижимым, принцип дефицита глубоко въелся в их кровь, и теперь они отбыли в годичную командировку за кордон. Тетушка же, напротив, прожила жизнь в свое удовольствие. Из суровых уроков действительности она прочно вынесла убеждение, что праздники и будни случаются сами собой, а не по календарному плану, что утруждать себя лишний раз нет никакого резона, и что всяческие утомительные занятия или штудии по мере сил нужно избегать - наряду с прочими неприятностями. Это, считала она, хорошо влияет на цвет лица, а также и на характер: кто не портит жизнь себе, едва ли станет портить ее другим. Из столиц она решительно уехала еще двадцать лет назад и наш Городок считала местом, способным дать если не счастье, то покой. Чем разумней человек, тем меньше ему нужно, говорила она, и в самом деле довольствовалась немногим. Мужа и собственных детей она так и не собралась завести. Ёле всего этого объяснять она, разумеется, не стала, но в практической жизни от теории не отошла ни на шаг, и Ёла вскоре и сама без труда разобралась в основаниях житейской мудрости своей обожаемой тетки; между ними установилось полное взаимопонимание, какое бывает между двумя подружками, и настолько горячая любовь, какая только может быть между тетушкой и племянницей.
Школа, в которую определили Ёлу на этот год (школа французская и привилегированная) ей сразу же понравилась; она знала, как себя поставить и легко сошлась с своим новым классом. У нее и вообще-то был легкий нрав. Правда, мнения о ней разделились и не во всем были лестны; некоторые находили ее вульгарной, une roturiиre,* но это ее не тревожило; она смогла склонить в свою пользу большинство, и квартира тети Наты (совсем маленькая однокомнатная studio) вскоре стала главным, едва ли не единственным местом общеклассных сборищ. Собственно, все дело было в умении Ёлы выбирать себе свое место. С мальчиками она держалась дружески и чуть-чуть интимно, но это "чуть-чуть" томило их и удерживало вблизи, хотя и на должном расстоянии. Она тонко чувствовала грань, до которой простираются приятельские отношения, и как бы невзначай переходила ее: ровно настолько, сколько позволяли приличия. При всем том среди девочек она умела себя не выделять, в то же время не оставаясь и в тени, и хотя не стремилась быть первой, в первый же день нашла вместо этого первых трех, подружилась с ними и стала одной из них: все это без усилий и преднамеренности и без излишних рассуждений на этот счет; в этом тетушка тоже могла служить ей примером.
И вот теперь, проснувшись и удостоверившись, что школа сегодня отменяется, Ёла в первую очередь прикинула, насколько вероятно ожидать у себя появления ранних гостей. Уж конечно, решила она, кому-нибудь наскучит отсиживать уроки в предпраздничный день; и после этого тотчас отбросила одеяло и пошла умываться.
Внутреннее устройство ее существа, являвшее собою причину и основу ее гармонических отношений с миром, на данный миг определило в ней некоторую сонность и непросветленность мыслей, хотя, вне всяких сомнений, сегодня-то она выспалась. И потому, если бы кто-либо из ее соклассников увидел ее, когда, скинув с себя ночнушку, она полезла под душ, он затруднился бы сказать, мила она или вульгарна. Червячок самолюбия, о котором так изысканно пишет Тёпфер в "Женевских новеллах", еще дремал в ней - но вот прохладные струи воды окончательно прогнали из ее тела сонную эфирную негу, она залюбовалась собственной грудью, отразившейся в туалетном зеркале, и червячок встрепенулся, а из глаз пропал туман.
Спустя минуту душ заглох, потом коротко пророкотал старикашечка-унитаз, и Ёла появилась на пороге ванной с полотенцем на голове и с комком ночнушки в руках. Как и всем девочкам, ей иногда нравилось ходить голой, и потому, спрятав ночнушку и застелив постель, она только положила халат на видное место, чтобы он в любую секунду был под рукой. Затем она ушла на кухню готовить себе завтрак, а так как studio тети Наты помещалась в пятом этаже, то ей нечего было опасаться, разгуливая вблизи окон.
Утро за окном было приятно-серым, мягким, и к тому же чувствовалось, что со временем, может быть, к обеду появится и солнце. Ёла как раз успела взбить яйца для гренок и согреть кофе, когда у дверей позвонили. Ну, конечно; она этого и ждала.
Она спешно застегнула халатик, на ходу глянула на себя в коридорное зеркало, потом зажгла в прихожей свет и отворила дверь.
В общем-то она даже угадала, кто именно к ней придет.
- Здравствуй, Кисонька, - поприветствовала она молодого человека, облегченно вздохнувшего оттого, что она оказалась дома.
- Здравствуй, лапочка, - отвечал он, входя, тут же чмокнул ее в подставленную щеку и принялся снимать пальто и шапку. Портфель он было швырнул куда-то в угол, но тотчас спохватился, снова взял его в руки, открыл и вытащил две бутылки пива. - Тьфу, чуть не разбил... Ты, надеюсь, не собираешься уже в школу?
- Я собираюсь жарить гренки, - сказала Ёла.
- Это прекрасно, - он отдал ей обе бутыли, нагнулся и стал стягивать кожаные, без молний, сапоги. - У меня сегодня день удач, - сказал он, кряхтя. - Пиво, между прочим, свежее: как раз только что со склада.
- Проходи, Кис, проходи, - говорила Ёла, вновь удаляясь на кухню. Иди сюда и расскажи, что там было в школе.
Молодого человека звали обыкновенно Киса, Кисонька или просто Кис. Впрочем, он надеялся со временем прославить и свое настоящее имя, ибо был поэт. Как водится, он был влюблен, но не в Ёлу, а в одну из тех трех подружек, с которыми Ёла нашла нужным сойтись в первый день. Ту звали Маша. Кис тайно посвящал Маше трогательные стихи, но был бессилен тронуть ее сердце, зато с Ёлой он подружился тотчас же, очень быстро понял прелесть игры вокруг приятельской грани - он, собственно, и сам обожал игры в этом роде, - и в ее окружении стал так же необходим, как всякий поэт во всяком свете.
Пройдя на кухню и устроившись на белой табуретке в углу - чтобы не мешаться, - он принялся откровенно рассматривать ёлины ноги, слабо прикрытые высоким халатом, а заодно рассказывать школьные новости. Ёла, впрочем, заметила направление его взглядов и сделала ему маленький выговор: сдвинула брови и покачала указательным пальцем. Кис после этого обиженно уставился в окно, однако в голосе его обида не проявилась, и он так же бодро продолжал свое повествование, пересыпанное в должной степени остротами и смешливыми намеками, на которые Ёла отвечала в тон, так что оба покатывались попеременно со смеху.
Наконец, изжарились гренки. Кис откупорил пиво и разлил его в два высоких стакана с автомобилями, а Ёла поставила на стол чашки для кофе и вывезенную из столиц глиняную бутыль с бальзамом. Кис, правда, сказал, что одно из двух: либо бальзам, либо пиво, если только они не хотят "поймать ерша", на что Ёла заметила простодушно, что бальзам - это в кофе, и что пиво к гренкам не идет. После этого они стали есть гренки, запивая их кофе, однако утро еще только началось, времени было в избытке, и в конце концов очередь дошла и до пива.
Ёла предложила взять стаканы с собой и перейти из кухни в комнату. В комнате Кис согнал с дивана задремавшего там было кота, расположился сам со всеми удобствами, Ёла присела в кресло напротив, а так как оба наелись, то беседа сама собой приобрела лирическое направление. Заговорили о Маше. Кис спросил разрешения курить, Ёла позволила, пользуясь общим разрешением на этот счет тети Наты, и теперь сибарит-Кис был совсем близок к блаженству; он давно уже знал, что такого рода беседы - лучшее лекарство от разбитого сердца, некоторый даже заменитель, вроде мрамора для бедных.
- Eh bien, mon cher* ,- сказала между этим разговором Ёла, - с чего ты, собственно, сбежал?
- С литературы, - отвечал Кис, пропуская дым носом.
- С литературы? Ты?! - Ёла искренно изумилась.
- Ну так что ж? - Кис пожал плечом. - Я наизусть знаю "Войну и мир", к тому же всегда могу ее перечесть, comment on le veux** . Но я, ей-богу, отдам все три романа бессмертного старца за такое утро, как сегодня.
Ёла сделала ему приятную гримаску и скрестила ноги. Однако последняя фраза вызвала в Кисе мысль о скоротечности времени, и он растрогался. Как подобает поэту, он был чувствителен к таким вещам; к тому же и настроения его легко менялись.
- Ох-ох, - посетовал он, подымая взгляд к потолку. - Чт(-то с нами будет? - Он вздохнул задумчиво. - Кончится школа, ты уедешь... в свою столицу. И только останется, что слать открытки к праздникам. - На лице его выразилась вся безысходность такой перспективы. Ёла улыбнулась. Ба, кстати! - воскликнул он вдруг, отставив стакан и хлопая себя по лбу, - ведь я, кажется, забыл тебя нынче поздравить?
