– Как вы думаете, он не святой, а? Он тоже в пещере живет… А?
Дня через два мы посетили нору старого Димитраки.
Разыскали нору без труда. Поднялись по шоссе на холмик и свернули к старому ореху. Как раз против него, в срезе холма, в зарослях держи-дерева[95] и ежевики, виднелась плохо прилаженная дощатая дверка. Над нею, прямо из горы, торчала железная труба, раздобытый где-то остаток желоба. С правой стороны дверцы, в земле же, тускло выглядывало крохотное оконце. Правду говорил старик: у него были и дверь, и печка, и даже оконце. У него был даже огород. На небольшом, очищенном от бурьяна и зарослей клочке возделанной почвы тянулись плети арбузов и кабачков, стояло два-три подсолнечника и вились на низких кольях виноградные лозы. Огороженные плетнем, в сторонке виднелись еще лозы. Это был малюсенький виноградник. Да, все было убогое, маленькое, точно игрушечное, – и огородик, и этот жилой уголок в горе. Но здесь было так много солнца и так добродушно потрескивали где-то неподалеку дрозды, так звонко и весело гремели цикады, так пышно разросся по склону холма дикий чеснок и белые каперсы[96] так наивно выглядывали молодыми цветами, что забывалось убожество подземного жилища.
А какой вид открывался! Довольно крутым спуском уходила гора к морю. Почти под нами набегало и таяло белое кружево прибоя. Вправо, пониже, небольшой городок, с белыми домиками в зелени акаций и каштанов, зеленеющие площади виноградников, белая лента шоссе и дача капитана, как маленькая старинная крепостца из дикого камня.
– Как хорошо у него! – сказал Жоржик. – И как тихо…
Мы постучали в дверку. Ответа не было. Должно быть, Димитраки ушел. Мы сели у старого ореха.
– Смотрите, смотрите! Черепаха…
Около дверки в нору копошилась черепаха, точно просилась, чтобы ее впустили. Она даже царапалась ноготками. Жоржик подошел осторожно и тронул тросточкой. Черепаха спряталась под свою закрышку и стала неподвижной, как камень.
– Ге! Добри день…
Со стороны зарослей появился Димитраки. Он нес охапку нарезанных палок.
– А мы к вам, здравствуйте! Как поживаете? – радостно приветствовал его Жоржик, протягивая руку. – Это вам зачем палки?
– Кушать буду!.. – засмеялся старик и бросил палки. – Димитраки все нужно.
– А-а… Вы топите ими свою печку!
– Какой любопытний! – сказал Димитраки, здороваясь со мной. – Скоро совсем старик будет.
Он отворил дверку, и царапавшаяся черепаха спокойно вползла, как в свою нору.
– Кошка мой… Эге! Киш-киш!..
Что говорить о Жоржике! Я сам с живейшим любопытством смотрел, что разделывала черепаха. Это неуклюжее и тупое, как принято думать, существо проявляло большую сообразительность. На призыв Димитраки она вытянула, как могла, шейку и подняла головку, точно спрашивала или просила о чем.
Димитраки взял с полки кусок какого-то корешка и дал черепахе. Она даже зашевелила хвостиком, быть может выражая этим свое удовольствие, приняла корешок и поползла к двери.
– Совсем ученый черепах. Сладкий корешок любит…
Жоржик уже не смотрел на черепаху. Его глаза перебегали с предмета на предмет. И стоило посмотреть! В этой норе был целый интересный музей. Откуда только мог раздобыть все старый Димитраки!
На вставленной в земляную стенку полке стояли два небольших, красиво вылепленных из мелких разноцветных камешков и ракушек грота, какие обыкновенно помещают в аквариумах. На деревянных колках по стенам висели крупные кораллы… Нет, конечно, не кораллы. Висели темно-красные бусы из кизиловых ягод. Штучки две-три высушенных морских котов и лисиц, из породы скатов, с когда-то ядовитыми пилообразными остриями над хвостиками, были ловко прикреплены к стенке, точно ползли. Стояли коробочки, оклеенные мелкими ракушками. С земляного же потолка свешивались на бечевках две фелюги-модели, какие часто выделываются рыбаками на побережье для забавы детям. Из пары самодельных коробок с вставленными кусками где-нибудь подобранного стекла выглядывали розовые спинки сушеных крабов. Рядками стояли у стен очищенные и выжженные, с причудливыми корневищами, палки. Высокие рогульки, удобные для восхождения на горы, так называемые альпенштоки[97], из кизила, белые и гладкие, как слоновая кость, выглядывали из угла. На сколоченном из досок убогом столе стояли еще не отделанные корпуса фелюг и баркасов. Пахло свежим деревом, приятным ароматом смолы и мяты. В углу, едва видный от копоти, висел образок и лампадка с подвязанным снизу пучком засохших цветов.
– Это все ваше? Все вы? – спрашивал Жоржик.
Так неожиданно Димитраки оказался владельцем такого заманчивого богатства. Да, богатства! Он его вычерпал из окружающей природы своими умирающими силами. Дряхлый, в полусвете своей норы стоял он перед нами, молодыми, и смотрел. И благодушно улыбались его тускнеющие, много повидавшие в жизни глаза.
– Мы, – сказал он на вопрос Жоржика, – свой рука. Дождь пришел, зима приводил, работал… Господа покупал лето, деньжи давал, жил… Вот…
Он показал на руки. Они, черные и сухие, уже потерявшие свою силу и упругость, еще кормили его.
– Хорошо, вы приходил, ты приходил… К Димитраки никто не приходил… – говорил он, показывая нам на толстые деревянные обрубки. – Садись… кости у меня.
Он держал себя как хозяин, хотя бы и в норе.
В нем не было и тени угодливости. Он держался радушно и просто и не смущался, что не может предложить нам стула.
– Кофе турэцкий хочешь? А ты хочешь? Гощу кофе…
Ну конечно. Разве мог Жоржик отказаться? В норе Димитраки все было так необыкновенно, и кофе был тоже особенный какой-то, «турецкий».
А Димитраки уже развел мангал[98], достал железную чашечку с длинной ручкой, всыпал кофе, налил воды и стал кипятить на углях.
– Димитраки, я непременно приведу к вам дядю Мишу. Он страшно любит пароходы. Ведь он по всем океанам ездил… И он всё у вас купит, все пароходы… Скажите, почему у вас так трясется голова?
– Голова? Старый стал, совсем старый… Молодой был, крэпкий камень. Прошло… Все плохо…
Он нагнулся, чтобы помешать кофе, дрогнула рука, и чашечка опрокинулась. Растерянно смотрел он на угли. Ароматный пар тянулся над шипящим мангалом.
– Э… слабий рука… – сказал он грустно. – Неслушный…
Жоржик сидел неподвижно, всматриваясь в уголья мангала. Но сейчас же его глаза перебежали на висевшую у оконца рамку. Что-то белело в ней за грязным стеклом.
– Это у вас что? – спросил он Димитраки, который снова принялся кипятить кофе.
– Молодой глаз, все видит… – сказал тот, посмеиваясь в усы. – Бумага… Начальник давал… печать…
– Печать… Это что же?
– Так давал. Бери, говорит, тебе хорошо будет. Висит, вот… Поспел теперь…
Что за бумага? Я поднялся и подошел посмотреть. За покрытым пылью стеклом нельзя было прочесть ничего, кроме заглавного слова: «Свидетельство».
– За что же выдали вам эту бумагу? – спросил я.
– Люди тонул, пять люди тонул… Ловил.
Я посмотрел на Димитраки. Он сказал так просто, даже скучно. Точно он рассказывал о рыбной ловле.
– Они тонули, а вы их… – начал Жоржик.
– Эге… Я их таскал. Кузма, син таскал… тонул… – сказал старик грустно и махнул рукой. – Пропал. Кушай, Зорзик… Так? Зорзик?
Я молчал. Молчал и Жоржик. И он понял, сердцем почуял, что спрашивать не нужно.
Должно быть, лицо старого Димитраки, его безнадежный жест, его сгорбленная фигура сказали, что спрашивать не надо.
Мы сидели и прихлебывали горячий кофе. Тихо потрескивали угольки.
– Она опять пришла! – крикнул Жоржик.
Да, черепаха явилась снова. Как собака, она стояла в дверях, точно ждала, не перепадет ли еще.
– Совсем умный. Зима пришел, совсем ко мне идет, туда… – показал Димитраки на угол. – Спит-храпит. Совсем как человек.
Я вспомнил черепах капитана.
– Святой черепах… – сказал Димитраки. – Не был черепах, ничего не был. Все пропал.
– Что-о? – спросили мы вместе. – Почему?
Димитраки прищурил глаз и тряхнул головой.
– Вот какой! Наш греческий черепах, родной. Никто не мог, один черепах мог.
Нам надо было идти: капитан поджидал к обеду. Но и меня, и Жоржика заинтересовали слова Димитраки.
– Верно, – сказал старик. – У нас, в Греций, один старый старик говорил. Такой старый, такой… как снег. Такой книга есть, бульшой такой книга, как камень… Сто человек не поднял, тысяча не поднял. Такой книга. Там все написал Бог. Все святый писал. Бог сказал – святый писал. Хорошо! Читал книгу – не умирал. Там написал: будь все хорош, все брат. Там написал: жалей! Там написал: не бери, не бей, не обмануй!
Димитраки даже встал, даже его сгорбленность как будто пропала, и в его всегда ровном голосе слышалась торжественность. Даже поднял палец.
Жоржик сидел на обрубке, поджав сложенные кулачки к подбородку и устремив глаза на Димитраки. Смотрел и я.
