ляжете спать. Вот и все.
– Но так неправильно! Я так не могу!
– Несколько минут назад, когда вы не знали, что я таксист, вам это неправильным не казалось. Да и что неправильного в том, чтобы один человек помог другому. Просто помог. Просто потому что может. Может, я лишний плюсик в карму хочу заработать?
– Ну… – теперь девушка улыбнулась, хотя и неуверенно, словно сомневаясь, умеет ли она улыбаться. – Только это не близко.
Она назвала адрес, и Саша едва не присвистнул от удивления. Дом Колокольцева! И еще… Он засмеялся:
– Вот совпадение! Я на прошлой неделе в этот дом девушку со скрипкой подвозил, совершенно сумасшедшую.
– Карину?
– Ну да. А вы знакомы?
– Выросли рядом. В соседних подъездах живем. То есть не совсем в соседних, но да, совпадение забавное.
Про еще одно совпадение – про безуспешные розыски Колокольцева, который в этом доме когда-то жил, – Саша говорить не стал. Молча смотрел на дорогу и улыбался. Было в этом странном завершении дня что-то… да, правильное. Не хорошее, не плохое – правильное.
– Здесь? – Он зарулил в знакомый двор, не задавая дополнительных вопросов.
– Да, спасибо вам. Пешком я до утра бы топала.
– Вряд ли. До завтрашнего обеда скорее. Как вас зовут-то?
Замялась она лишь на мгновение:
– Олеся.
– А я Александр.
Подъездная дверь негромко хлопнула. Он улыбнулся. Все-таки работа таксиста – это чудесно. Но теперь точно нужно домой. И не забыть в магазин забежать.
– Добрый вечер! – улыбнулась ему та же продавщица, что несколько дней назад бурчала «спиртным ночью не торгуем». – Кефир свеженький, сегодня привезли, и хлебушек «Орловский» тоже сегодняшний.
– Вы меня помните? – удивился Александр.
– Почему же нет? Работа такая, – женщина продолжала улыбаться.
Сегодня она выглядела лет на пятнадцать моложе, чем в прошлый раз. Глаза сияли, волосы явно побывали в руках хорошего парикмахера, выглядывающая из-под халата сиреневая шелковая блузка у горла была заколота изящной брошью. Даже бейджик был, казалось, новый, имя «Наталья» читалось ясно.
– Наташ, вас сегодня прямо не узнать, – улыбнулся в ответ Александр. – Преображение Золушки или как-то так.
– День рождения у меня вчера был, – довольно засмеялась продавщица. – Блистаю остатками роскоши. Вот сестренка брошку подарила, глядите, – она задрала подбородок и выпятила шею, чтобы продемонстрировать украшение.
Брошь и впрямь была прелестна. Ничего броского, нарочито «богатого», все просто и благородно. Продолговатый темно-синий камень в тонких серебристых прожилках (вряд ли даже полудрагоценный, скорее поделочный) окружало серебряное кружево, на котором, как лучики, расходящиеся от центра, лежали тонкие светло-голубые кристаллики.
И вдруг оказалось, что глаза у продавщицы вовсе не тусклые, а тоже голубые, а на серых еще недавно щеках появился нежный румянец, и даже, как это у женщин называется, тонус, что ли? В нераспустившийся бутон продавщица не превратилась, но и безнадежно увядшим цветком быть перестала.
– Очень вам идет, – похвалил Александр. – Должно быть, вы с сестрой очень дружны?
– Знаете, сама удивляюсь, – задумчиво ответила женщина. – Анжелка всегда наособицу была, сверху вниз глядела, а когда бизнес ее медным тазом накрылся, и вовсе отстранилась. Стыдно, что ли, стало? А чего стыдного? Работает же, не подаяния просит, а что в ресторане, так не на панели же. Ну эсэмэску на праздник пришлет, и все. А тут заявилась, а тетка Фира хитро так в мою сторону смотрит – может, она Анжелку-то и накрутила, что негоже родню забывать? Но вот пришла и брошку эту подарила. До сих пор в себя прийти не могу… Ой, да что ж я, ей-богу? Что вам до моих дел!
– Почему же? У вас радость, вам хочется поделиться, – ему вдруг вспомнилась сумасшедшая скрипачка, что хвасталась вернувшимся женихом, должно быть, он, Александр, пробуждает в особах женского пола стремление к откровенности, эдакий всеобщий дядюшка. Или дедушка, эх. – Семья, по-моему, это важно. Родная сестра?
– Родная… Единокровная… Брать-то что будете? Кефир? Хлебушка?
«Хлебушка» она произносила так нежно, что он словно опять оказался с дедом на старой даче. Улыбнулся:
– «Орловский» не весь еще съели? Давайте буханку, вправду хорош оказался. Ну и кефиру, куда ж без него?
– А мясного? Как же мужчине без мяса?
– Да я вроде не так чтоб голоден…
– Курочку копченую? Есть грудки, есть крылышки, есть ноги, только сегодня получили. Это нам тесть хозяйкин поставляет. Ферма у него за Сергиевым Посадом…
Он согласился на грудку. И минут через двадцать – пока поднялся к себе, пока разделся, пока умылся – понял, что соврал. Голоден. И даже очень. Или это курица так пахла? Он хотел оставить половину на завтра, но, увлекшись, умял всю, вспомнив внезапно вычитанное где-то из пушкинской переписки: «Курица – глупая птица: двоим мало, одному стыдно». И ничего не стыдно! Впрочем, он ведь и не целую курицу смел, а только грудку. Похлопал себя по сытому животу, заварил чаю, вымыл тщательно руки. На сегодня у него имелось еще одно дело. Посидел еще немного, подумал… И решительно двинулся в комнату.
Лупа нашлась именно там, где он и припомнил, – в маминой коробке с разноцветными нитками и тому подобной швейной дребеденью. Маленькая, сантиметра три в диаметре, но ему хватит.
Буква «н» в фамилии «Иванова» при увеличении как-то расползлась, стала корявой. То ли ручка бумагу царапнула, то ли и впрямь это «ш», а не «н». Да еще завитушки от верхней строчки… Да и «о» в повторяющемся тут и там «Тося» вполне могло оказаться и «а».
Но ведь дед повторял «Тося»! Или… нет? Тихий, тихий шепот, почти шелест. Может, и не «Тося» вовсе, а «Тася»? Может. А может, и Тося, но, прав Белов, создание уменьшительных никаким правилам не подчиняется. Но вот фамилия…
Эх, если бы он сразу постарался как следует разглядеть! Столько времени потерял!
Впрочем, думал он, глядя на разноцветные огоньки напротив – соседний дом заслоняли тополя-переростки, и сейчас его окна казались новогодними украшениями среди голых ветвей. А ведь за каждым таким огоньком – живые люди. Которые ничего не знают об Александре, у них свои заботы и свои радости, и, может быть, сейчас кто-то тоже сокрушается: что ж я раньше-то! Потому что все люди – разные, но в то же самое время все люди – одинаковые.
Почему-то именно работа таксистом начала наводить его на такие странные, непривычные мысли. За этот год он узнал о людях больше, чем за всю предшествующую жизнь. Столько разных дорог, столько судеб, не похожих одна на другую, и все-таки в чем-то перекликающихся. Видел он и счастливых, и несчастных, видел тех, чья жизнь потерпела крах, и тех, кого опьяняла и окрыляла
