Борис Фальков - Горацио (Письма О Д Исаева)

Всегда твой Олешка. 16.8.

29. Ф. М. ДОСТОЕВСКОМУ, А. М. ГОРЬКОМУ,

ВСЕМ, ВСЕМ, ВСЕМ В СОБСТВЕННЫЕ РУКИ

ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО.

Допустим, никакого мальчика не было. Но вот же он есть! Так откуда же он взялся?

Подпись: Мальчик.

(Дата отс.)

30. (Адресат неизвестен)

...что они уже здесь. Но я лежал, боясь повернуться к окну и увидеть то же, что видел там в прошлый раз. Все эти старушечьи омерзительные увечья, закутанные в ворсистый платок. Красные балки на потолке вздрагивали, шторм, разгоняющийся над равниной, ударял в холмы. Из тополиной рощи доносился раздирающий сердце треск. Подземный гул сосен в лесу передавался их корнями фундаменту дома, дубовым полозьям. Голову охватило железное кольцо, давление в атмосфере упало до ноля. Железную крышу рвали чьи-то когти. Задребезжали стёкла в окне. За окном уже стояли гости.

Повернуться туда было всё же необходимо. Этих гостей нужно встречать как ветер, лицом. Я повернулся. И в голубоватом свечении чёрно-белых стёкол увидел прижатую к ним колбасу. Колбаса торчала оттуда, где должен бы зиять рот: в спутанных перьях, чуть пониже круглого, в шрамах, глаза, с иронией глядевшего на меня.

Тут вспыхнули молнии, изойдя из сферического черепа прижавшегося к окну, окружили его нимбом и ударили вверх, в чёрную штормовую тучу. И туча раскололась на части. Львиное рыканье прокатилось по холмам. Дом зашевелился и начал сползать вниз к реке, на равнину.

Колбаса сильнее прижала стекло, оно хрустнуло, зазвенело и рассыпалось. Они вошли в комнату. Их было двое. Бело-чёрный их двойственный силуэт, такой тусклый, когда видишь его в гнезде на фоне неба, светился. Сияющая порфира окутывала его. Перья блистали. Они подошли к моей постели. Я не пошевелился. Один из них приподнял мягким клювом мне голову, и обвил своей длинной шеей мою, совершенно мокрую. Я широко открыл глаза.

И тогда второй, неотличимый от первого, и с той же иронией в немигающих глазах, изящным движением коснулся моего зрачка клювом. И ввёл его мне в левую глазницу. Клюв был слишком велик и крепок, хотя и гибок, и мягок, и нет, и да. Кости глазницы хрустнули и разорвались, когда клюв двинулся вглубь черепа. Его заострённый конец сломал перегородку, пронзил слёзную косточку - os lacrimale, скользнул по петушиному гребню - crista galli, прошёл оптический канал, и разомкнулся на две продольные части. Кратковременная боль, поразившая меня вначале, уже прошла. Разомкнутый клюв осторожно взял ножку hypophis, сидящего в турецком седле - sella turcica, и бережно сорвал плод, ответивший на эту ласку слабым писком.

В тот же миг крылья поддерживающего мои плечи разжались. Его шея выскользнула из-под моей, совершенно мокрой. Голова моя упала назад на подушку... Нежно обращавшийся со мной клюв изящно, с иронией проделал обратный путь, весь вышел наружу и закачался перед моим лицом. Нетронутым глазом я увидел зажатую в кончике клюва мою душу. Моя душа качалась перед моим лицом. Она была похожа на сушёный чернослив.

Тот, кто держал её в клюве, строго глянул на мой открытый нетронутый глаз. Я облегчённо прикрыл его веком. Фиолетовые сумерки в траурных перьях ниспали на него.

Заскрипело перо. Верно, поспешим записать, пока не закрыли обжорку: "Иду", сказал я. И аисты отступились от моего тела. Тесня друг друга в проёме окна, они выбрались наружу... Перья их скрипели.

(1986-1993. Более точная дата, подпись отс.)