XI
Термосёсов встретил Омнепотенского на самом крыльце. Стоя на верхней ступени, он подал Омнепотенскому свою руку, словно размахнул лист какого-нибудь фолианта.
– Термосёсов, – сказал он, рекомендуясь, – негилист из Петербурга, а впрочем, отвсюда, откуда хочете, везде сый, вся исполняй, Андрей Термосёсов, будемте друзьями. Вас выгнала сейчас наша хозяйка, а я ее уговорил за вами послать. Побалакаемте.
– Я сам нигилист, – отвечал Омнепотенский, смотря на Термосёсова, как подсолнечник смотрит на солнце.
– Полноте, пожалуйста: сами на себя клеветать. Нигилисты это сволочь. Я вам сказал, что я негилист, а не нигилист. Надо все признавать кроме гили. Современное движение в расколе даже происходит, а вы еще всё на нигилизме полагаете пробавляться… Этак нельзя! Ваша фамилия Омнеамеамекумпортенский.
Учитель удивился.
– Омнепотенский, – сказал он.
– А мне больше нравится Омнеамеамекумпортенский, omnia mea mecum porto. Знаете латинское: “все свое с собою ношу”, отличная, настоящая пролетариатская фамилия. – Я вас буду так звать.
– Как вам угодно, – отвечал Омнепотенский.
– Вы, я вижу, очень покладливый парень, – одобрил Термосёсов и, обняв учителя, повел его в данкину залу. Данка и Варнава, встретясь друг с другом, не поклонились, а оба потупили глаза: Данка с замешательством, учитель с укоризной.
– А мы с ним уже и познакомились, – начал рассказывать хозяйке Термосёсов, – он чудесный парень. “Я, говорит, нигилист”. Вы тут, говорят, войну ведете?
– Да; иногда… повоевываю, – отвечал Варнава.
– А кстати, расскажите, что здесь больше такое: кто в сем граде обитает; чем дышит, на что собирается? Садитесь-ка вот сюда в уголок, я вот здесь прилягу, на диванчик, а вы вдвоем мне почирикайте.
Термосёсов сам привалился на диван, а около себя посадил обоих causeur'oв[25] и оставил их рассказывать.
Введение к рассказу было просто: взявши левой рукой за локоть Данку, а ладонью правой ударивши по ляжке Омнепотенского, Термосёсов сказал:
– Ну как в каждом городе, есть прежде всего городничий…
– Есть, – отвечал Варнава.
– Большая свинья и дурак, – подсказала Данка.
– Я так и думал, – заключил Термосёсов. – Женат?
– Женат, – отвечал Варнава.
– А жена его?
– Дура, – заключила Данка.
– Дурак и дура, значит, целая фигура, – заключил Термосёсов. – Дальше: они бездетны или имеют взрослый приплод?
– Бездетны, – отвечал Варнава, – он возится с лошадьми.
– И с цыганами, – добавила Данка.
– А впрочем, он добрый человек, – вставил Омнепотенский, – он мне мертвого человека подарил.
– Как мертвого человека подарил?
– А для скелета. Мы с Дарьей Николавной его сварили, и у нас есть скелет.
– Вот подлец-то, – воскликнул Термосёсов.
Учитель и Данка посмотрели друг на друга, к кому относилось это восклицание? Термосёсов это заметил и пояснил:
– Я говорю, городничий-то подлец, человека дал сварить.
– Я совсем в этом не участвовала, – отказалась, заворачивая в сторону мордочку, Данка.
Омнепотенский промолчал. Поощренная его молчанием, Данка, указав на него, добавила:
– Это вот он один все, он один и пользуется этим скелетом.
– Молодчина, – воскликнул Термосёсов, – только зачем вы всё это делали? Это ведь больше ничего, как шарлатанство естественными науками, – это теперь давно брошено.
– Я больше для того, чтобы духовенство злить.
– Ну вот! – Стоит их злить? Какие-то вы всё, посмотрю на вас, репьи: все бы вам задирать да ссориться. Это все надо вести гораздо проще. Ну, продолжайте: еще кто тут?
– Уездный начальник Дарьянов.
– Дурак, – подсказала Данка.
– И шпион, – ответил самым спокойным тоном Омнепотенский.
Термосёсов после этого слова взглянул на Омнепотенского острым, проницательным взглядом, каким он с самого приезда сюда не смотрел еще ни одного раза.
– А вы почему это знаете, что он шпион?
– Как почему, он сам сказал.
– Да, – протянул Термосёсов, – сам: – ну это, батюшка… Да, впрочем, при каком же это случае он вам сказал сам?
Омнепотенский передал известный нам разговор его в саду с Валерьяном Николаевичем и Серболовою и заключил:
– Я это выпытал.
– Молодчина, – похвалил Термосёсов, – двух сразу открыл! – и острый взгляд его мгновенно уступил место веселой улыбке.
– Нет-с, не двух, а я их несколько открыл здесь. Тут и Ахилла диакон шпион, – тоже сам проговорился, – и Туберозов.
– Ай да молодец, сколько он их открыл! – крикнул Термосёсов, хлопнув с насмешкой по плечу Омнепотенского.
– И это еще не все-с. Почтмейстерша – тоже, она письма распечатывает!
– Распечатывает!
– Да-с; это всем известно.
– Молодая она?
– Нет, у нее дочки взрослые.
– Замуж сбывает?
– Они дуры, – сказала Данка.
Термосёсов тихо крякнул, как будто в нем, как в каком-то механизме, соскочила какая-то отметка, и продолжал дальше:
– Ну, а еще кроме, кто тут водится? Лекарь, разумеется, есть?
– Есть, да дурак, – отвечала Данка.
– Больше лгун, – несмело проговорил Омнепотенский.
– Как лгун, на кого он лжет?
– Он все на себя, – отвечал Омнепотенский. – Вот еще недавно… он физиологии не знает и говорил, будто один человек выпил вместо водки керосину, и у него живот светился насквозь. Ну разве может живот светиться?
– Ну а из дам, что у вас попригоднее?
– У нас всё франтихи, – отвечал Омнепотенский. – Ни одна ничем не занимается, кроме Дарьи Николавны.
– А ты молодец, что не обчекрыжила волосенок, – заметил Термосёсов Данке, – в Петербурге это брошено, но у вас в губернском городе пропасть я видел. Не знают, дурочки, что нынче ночные бабочки этак нигилисточками ходят. Ты не делай этого!
Омнепотенский был немало сконфужен этим переходом Термосёсова с Данкою на “ты” и со скромностию, стремящеюся закрыть чужую ошибку, заговорил:
– Есть здесь Меланья Ивановна Дарьянова, Валериана Николаевича жена, она, впрочем, только очень хороша собой.
– Да у вас вкус-то хорош ли? – спросил Термосёсов.
– Это все говорят.
– Любит, чтобы за ней ухаживали?
– О, еще бы, – отвечала с презрением Данка, – в том все ведь и заботы.
– Любит?
– Страшно.
– А мужа любит?
– Я ее об этом не спрашивала, – сказала Данка.
– Не спрашивала! А ты как думаешь, если я за ней вздумаю поухаживать? Ты мне поможешь?
Данка почувствовала, что она с величайшим удовольствием плюнула бы в лицо своему просветителю, но – удержалась. Омнепотенский же глядел то на Бизюкину, то на Термосёсова, как остолбенелая коноплянка, и в матовых голубых глазах его светились и изумление, и тихий, несмелый упрек Данке.
Термосёсов же, получив определение всего общества, в котором ему предстояло ориентироваться, немедленно прервал столбняк Омнепотенского, сказавши ему:
– Ну, а расскажите же мне теперь, из-за чего же вы тут воюете и как вы воюете? – и получил от Омнепотенского подробное описание его ссор, побед и поражений. Термосёсов потеребил и помял в пальцах свой нос и сказал:
– Да; так вот он каков, этот Туберкулов!
– И представьте, у него такое твердое положение, что я вот вам еще расскажу, что было третьего дня вечером и сегодня. – И Варнава рассказал свою историю с Данилкой и потом историю Данилки с Ахиллой и добавил:
– Вот извольте видеть, ничего нельзя сделать. Сегодня же они опять все за Туберозова. Я сейчас шел к Дарье Николавне мимо мещанской биржи, это у нас так называется место, где мещане на берегу валяются, – так они меня просто чуть не съели. Вы, говорят, Варнава Васильевич, нас всегда так. Ребят, говорят, наших в училище смущаете, их за это порют, а теперь Данилу до такого сраму довели… Ну и начинай опять все наизново.
– Все наизново, брат, все наизново, – сказал Термосёсов. – А оттого-то у нас так ничего и не выходит, что преемственности нет, а всё как в Кайдановской истории: каждый царь царствует скверно; наследник воцаряется мудрецом и исправляет ошибки, а сам опять все поведет еще хуже, и так все до последнего. Но пора все это взаимное исправление бросить. У тебя, Дана, есть дети?
– Есть, – отвечал за нее Омнепотенский.
– Мальчуганы или девчурки?
– Два мальчика, две девочки, – отвечал Омнепотенский.
– Эк ты плодовитая какая! Гляди, воспитывай просто, без Песталоцци и всех этих педагогических авторитетов: пороть да приговаривать: служи, каналья, служи да выслуживайся. Пока еще вся премудрость в этом.
– Но девочкам еще негде и служить, – заметил Омнепотенский.
– Да, ну чего нет, про то и не говорим, а кто может, те все должны.
– Только позвольте ж, – с неизменным почтением и робостью заговорил Омнепотенский, – что же… служить разумеется… это понятно, но ведь чем же от этого дело подвинется?
– А вот оно как подвинется. Ты сколько лет воевал с этим своим Туберкуловым: много? А что взял? – ничего.
