Великому Будущему. И в нем место чувственному самосознанию и почитанию старших, как исторической ступени, на которой сам остановился, оставалось непременно.
Современность раскладывает все по полочкам и детально объясняет, почему давешний персонаж был ранен именно в ногу, а не, скажем, в ухо. И, буде это возможно, начала бы выводить приступы вдохновения отдельных поэтов посредством анализа его экскриментов. Прагматизм обратил сущность происходящего в знак. И теперь все пыжатся сделать из него многозначность. Не выйдет!
На выходе из аудитории меня перехватил Павел.
* Слышал, с делами все сладилось, – он сказал даже больше, оценивающе оглядев идущую рядом Катерину. «Ну и что?!» – было написано у нее на лице. – Как тебе это удалось? Наглостью или личным обаянием?
* Скорее наглостью, хотя мне это и не свойственно. Я из породы мышек в норке. Но пришлось наступить себе на горло… И другим тоже.
* Не в дружбу, а в службу.
* Именно.
* Категорично, как и все в молодости, – встрял проходивший мимо Эзра.
* Хорошо… – непонятно к чему сказал Павел. – Поговорить бы нам. А? Как-нибудь.
* Заметано. Зайду до конца недели.
* О’
key
. – И все разошлись по домам.
Последующие дни были заняты горячкой новой работы, горячкой Катиных сборов, горячкой ночи, когда пытаешься насытится на год вперед. Знаешь, что бесполезно. А голод от этого еще острей. Мысли мои разбежались, забились в самые темные углы черепной коробки. Ждали своего часа. А тут меня еще и заболеть угораздило.
Катя уехала к своим паковать чемоданы. А я? Я болтался по улицам, пытаясь отвлечься от наступающего прощанья, и заявился домой уже совершенно замерзший и с мокрыми ногами. В горле першило. Щеки горели. Допрыгался, значит. И к вечеру затемпературил. Ничего удивительного, если еще и на работе не топят. А не топят, потому что не платят. А не платят, потому что… Так и живем по уставу всероссийской халявы. А это, оказывается, муторно и зябко.
И я, доволокшись до родимой кровати, свил гнездо из простыней и одеял. Приволок с кухни горячий чайник и банку малинового варенья. Заглотил пару таблеток парацетамола. Температура уже зашкаливала за 39 – самое время впасть в бредовое состояние. Что я и сделал. Меня лихорадило, и сон в этом забытье походил на черный лист бумаги, вибрирующий на ветру. И по нему как титры в конце кинофильма плясали строфы, зашифрованные на почти знакомом мне языке. И я, кажется, угадал их содержание. Только, проснувшись, ничего не смог вспомнить. И это вместе с насморком и головной болью окончательно сломало мое утреннее настроение. «С добрым утром!» – хотел было сказать я себе. И промолчал.
Чтобы еще лучше соответствовать навалившейся хандре, я заперся у себя в комнате. И делал вид, что меня нет. На телефон, во всяком случае, не отзывался.
Я давно уже привык прятаться здесь как моллюск в своей раковине, где второстепенные детали составляют суть замедленного существования. И теперь, расслабившись, сам захватил себя врасплох на том, что с мазахистким вожделением жду, когда Катерина уедет уже в свою заграницу. Будет повод в очередной раз томиться и разбирать по косточкам новые несчастья. Я ждал. Не обязательно быть Одиссеем, чтобы в нужный момент залить уши воском.
Катя явилась в третьем часу, отбыв положенную трудовую повинность и с баулом наперевес. Я очнулся от дремы и уставился на давно трендевший звонок: «Ничего не поделаешь. Надо идти сдаваться».
* А побыстрее ты не мог? – встретила меня у дверей продрогшая гостья.
* Я же не самолет.
* Понятно. Заболел?
* Болею, – признался я. Повернулся и, даже не подхватив ее пожитки, проследовал в насиженную кровать.
* Болеешь, значит, – решила для себя Катя. – А позвонить было нельзя? Или хотя бы к телефону подойти?
* Я не слышал. Уши заложило, – чистосердечно соврал я. – А дома больше никого. Сама видишь.
* Понятно. – Повторила Катя, и глаз ее начал слегка косить.
Я почувствовал, что еще чуть-чуть, и она взорвется, но, решив повыпендриваться, уже не мог остановиться. «Подумаешь! – Накручивал я себя. – Явилась – добрая фея! Пляшите теперь вокруг нее». Голова и без того трещала. Я юркнул под одеяло и закрыл глаза.
Катя притащила вещи в комнату и присела на край кровати. Приложила ладонь к моему лбу. Сказала:
* Ладно. – И удалилась, тряхнув шевелюрой.
С полчаса она отсутствовала. Я уже начал подумывать: «Не ушла ли сеньора?» – чтобы покрепче обидеться. Тут она и появилась. С подносом, полным еды, чашкой горячего чая и кучкой всяких таблеток. А я уже отвернулся к стенке и пробурчал оттуда:
* Я не голоден.
* Конечно, не голоден. Но, пожалуйста, поешь.
* Не буду. Говорят тебе – не хочу.
* Совсем не обязательно на меня орать!
* Я и не ору, – сказал я сердито. – Можно было бы, между прочим, и дать мне немножко поболеть. – Конец фразы заглушил треск опрокинутого стула.
Дальше Катя старалась самостоятельно выплеснуть накопившуюся досаду. Ее монотонное бормотание сопровождалось звоном разбиваемой посуды. От последнего граненого стакана я едва успел закрыться подушкой. А потом она и сама бросилась ко мне на постель и разрыдалась.
При ближайшем рассмотрении в число пострадавших вошли только дешевые стаканы и пара тарелок от ширпотреба. «Нас связывает одна большая любовь, – ехидно подумал я. – К фарфоровой посуде…» Даже в ярости Катя сохраняла нежность к разным дорогим безделушкам. Но эффект был достигнут. Да еще какой! Мне стало жалко ее и стыдно. Я растекся по кровати всеми слюнями и соплями. Я почти проблеял:
– Катенька! Любимая. Извини. Но я же болен, во-первых. И ты еще уезжаешь… – и преданно уставился ей в глаза.
– Уезжаю. И это – во-первых, во-вторых и в-третьих! А ты даже проводить меня нормально не хочешь. Люблю! Люблю! Никого ты не любишь! Кроме себя. А я?
* Тебя точно… – и улыбнулся.
* Нечего лыбиться!
* Перестал.
* Что точно? – Она уже не злилась. Я улыбнулся опять. Конфликт исчерпывался. Пришел мой черед бросаться на амбразуру. Но Катя перехватила этот порыв:
* Лежи уж. Сначала ужин. И таблетки. Заразишь ты меня на прощанье!
* Сама же сказала – любовный недуг.
* Не подлизывайся. Ешь, давай. – Усмехнулась она, и мы принялись за еду.
* Странный мы все-таки народ. – Сказал я, оглядывая осколки. – Где бы не появились, везде начинается разруха…
* Ты это обо мне?… – поинтересовалась Катерина.
* Так вообще…– и мы принялись за уборку.
А еще – разговаривали, жили, любили друг друга, пока я не поправился, а Кате не пришла пора уезжать.
И он наступил – последний перед отъездом вечер. Я купил ей чайную розу. Мы вышли из маленького уютного ресторанчика и