отрубил Калаж. «Ты в сырах ни черта не понимаешь. С тебя станется решить, что ты купил настоящий французский сыр, а потом подать нам прокисшую гадость из жидкости, которая отродясь не бывала в коровьем вымени». Калаж не признавал маленьких баночек с пряностями: все, от кумина до чабреца и паприки, он закупил большими мешками.
Прийти собирались и другие, например Зейнаб и Шейла. Даже Частые Посещения Туалета неопределенно выдавили: может быть. Калаж ни с кем не порывал окончательно. Люди просто выплывали за пределы его жизни и вплывали обратно – так замки из песка строятся и смываются снова и снова, в той же точке пляжа.
Калаж хотел подыскать мужчину, который оказался бы bien (подходящим) для Зейнаб, и я подумал про Клода. Однако для подстраховки – вдруг у них не сложится – пригласил молодого венгра, который раньше учился в Турции. Был еще и Граф. «Я их прямо так и вижу, – прорицал Калаж, – Зейнаб с Графом обсуждают Бальзака на скамье в парке в шестнадцатом округе, он при зонтике, с теннисной ракеткой между колен, она с метлой и шваброй. Сладкая парочка!»
Начался вечер с утраты. Еще до прихода гостей, когда Калаж старательно готовил мясо с мелко нарезанными овощами, а Екатерина разбиралась с салатами и овощной закуской, мы услышали по радио голос Марии Каллас: она пела одну арию за другой. Дело необычное, но тут диктор объявил то, чего я уже некоторое время боялся. В этот самый день Мария Каллас скончалась в Париже. Это накинуло на наш вечер полог грусти. Мы с подружкой моего бывшего соседа были ее горячими поклонниками. Граф – так его ни с того ни с сего прозвал Калаж, сочтя, что это его имя, хотя сам он представился как Пьеро, – был убит горем, поскольку отца его связывала с Каллас давняя дружба, ее портрет с автографом висел у него в кабинете. Разговор перешел на Каллас, а поскольку у меня было несколько записей, я решил поставить две-три арии и как можно доходчивее попытался объяснить, почему она prima donna assoluta [29]. Сравнение с несколькими ариями в исполнении других сопрано должно было подкрепить мои слова.
Калаж, которому нечего было сказать по этому поводу, был необычайно молчалив для человека, привыкшего при любом случае пускать в ход оружие громогласности. На вопрос Леони, почему он помалкивает, он откликнулся тем, что расплылся в деланой улыбке, явственно подчеркивавшей собственную фальшь. «Лично я слушаю, – ответил он. – Люблю слушать». Однако я-то чувствовал, что внутри он медленно закипает, а поскольку мгновенно дать очередь из «калашникова» возможности нет, он просто утратил дар слова. Возможно, он совсем не так воображал себе эту сцену и, похоже, чувствовал себя чужаком на им же устроенной вечеринке. Екатерина заговорила с ним, пытаясь расшевелить, но он обронил несколько слов и умолк снова. Что-то его явно не устраивало. В итоге Зейнаб обвила его рукой.
– Tu boudes, ты дуешься?
– Я не дуюсь, – ответил он и передернул плечами, чтобы сбросить ее руку. – Оставь меня в покое, ладно?
Мы и оставили его в покое.
Разговор ушел в сторону, кто-то заговорил о недавнем фильме под названием «Кружевница» – про скромную незаметную девушку, которая работает в салоне красоты и становится любовницей молодого интеллектуала, но он быстро от нее устает и ее бросает. Это было Калажу ближе, и вот он уже зарядил и снял с предохранителя свое оружие, приготовившись целиться и палить, и вскоре уже изливался как по поводу женщин, которые вечно стремятся выйти в люди, эксплуатируя мужчин, так и по поводу молодых людей, которые эксплуатируют женщин, которые эксплуатируют их. Пленных не брал, косил всех без разбора.
Калаж с Леони не сошлись во мнениях. Клод – явно гордый тем, что привел настоящего графа, и желавший перед ним отличиться, – заявил, что они спорят по кругу и зашли в тупик. Граф, однако, проявил большую снисходительность и сказал, что истории известно множество подобных эпизодов и принимать чью бы то ни было сторону в наше время непозволительно, но если сторону принять необходимо, то он на стороне женщины. «Почему это женщины, а не мужчины?» Тра-та-та-та. Потому что в итоге мужчине часто дается второй шанс, а женщине – почти никогда. «Вы так вот уверены в том, что мужчине дается второй шанс – так вот уверены?» Тра-та-та-та-та.
– Полагаю, все присутствующие со мной согласятся.
– А как быть с мужчинами, которые вечно дают женщине второй шанс, а самим им никто никакого второго шанса не дает, – с ними-то как?
Тра-та-та-та-та-та-та-та-та.
– Я недостаточно сведущ, чтобы это комментировать, прошу прощения.
– Сведущ, не сведущ, я вам сейчас скажу, почему вы не сведущи. Потому что вам никогда не приходилось никому по-настоящему помогать, ни мужчине, ни женщине. Много вы знаете про бедных деревенских девушек или про иностранок, оказавшихся в чужом незнакомом городе, у которых одно общее последнее прибежище – le trottoir, панель, – что вы вообще про них знаете, кроме как с точки зрения потребителя, хотя это тут при чем, много потребитель знает про эксплуатацию женщин после того, как сам им скажет au revoir et merci [30], да и про эксплуатацию мужчин, потому что – вот представьте себе, господин хороший, – существуют мужчины, которые эксплуатируют мужчин аккурат тем же способом, например есть такие среди марсельских докеров.
– А вы-то откуда знаете? – изумился Граф.
– Да вот оттуда и знаю!
Перепалка могла бы принять совсем неприятный оборот, если бы внимания Калажа не потребовала большая кастрюля с мясом. Через несколько секунд ужин был готов, всем дали указание садиться к столу, за которым, по идее, умещалось человека четыре. Расселись на диване и на полу. Импровизированным стулом послужила стремянка, которую мы подобрали на улице, – на нее села Зейнаб. Мне пришло в голову, что стоит сходить пригласить близняшек из Квартиры 21, но потом я поостерегся. Что до соседей по площадке, я был убежден, что они в курсе нашей вечеринки.
