выходка сына в отношении того, кем я была когда-то сама для себя, наверное, оскорбляет меня больше всего. В первой половине жизни я была созданием своих собственных рук. Из своего сурового и закрытого детства я вылепила энергичную, открытую взрослую женщину, которая владела на простом бытовом уровне дюжиной языков и могла проложить путь по незнакомым улицам любого иностранного города. Эта идея – что ты являешься произведением своего собственного искусства – она американская, как поспешил бы подчеркнуть ты. Теперь же моя перспектива стала европейской: я – сборник историй других людей, игрушка в руках судьбы. А сделать себя самого – эту задачу агрессивных оптимистичных янки теперь взял на себя Кевин.
Хоть меня и преследует этот вопрос – почему? – я не знаю, насколько сильно я старалась на него ответить. Не уверена, что хочу понимать Кевина, что хочу найти в себе колодец настолько темный, что из его глубин сотворенное Кевином покажется имеющим смысл. И все же понемногу, противясь этому и упираясь руками и ногами, я начинаю понимать рациональность того четверга. Марк Дэвид Чепмен [150] получает сейчас от фанатов письма, которые не может получить Джон Леннон; Ричард Рамирез, «Ночной Охотник» [151], может, и уничтожил шансы дюжины женщин на супружеское счастье, но сам, сидя в тюрьме, до сих пор получает многочисленные предложения руки и сердца [152]. В стране, где нет различия между известностью и скандальной славой, вторая совершенно очевидно представляется более легкодостижимой. Поэтому меня больше не поражает частота публичного буйства с заряженными автоматами; меня поражает тот факт, что еще не каждый амбициозный гражданин Америки поднялся на верхний этаж торгового центра, перепоясавшись крест-накрест запасными обоймами. То, что Кевин сделал в тот четверг, и то, что я сделала сегодня в комнате ожидания в Клэвераке, – это разные концы одной шкалы. Страстно желая почувствовать себя особенной, я была полна решимости привлечь чье-нибудь внимание, даже если мне пришлось использовать для этого смерть девятерых человек.
Нет никакой загадки в том, почему Кевину хорошо в Клэвераке. Если в старшей школе он и был недовольным, то у него имелось слишком много соперников: два десятка других мальчиков боролись за роль угрюмых подонков, протирающих штаны на задних партах. А теперь он сам себе выдолбил нишу.
И у него ведь есть коллеги – в Литлтоне, Джонсборо, Спрингфилде. Как и в большинстве дисциплин, конкуренция соперничает с более товарищеским чувством общей цели. Как и многие знаменитости, он суров по отношению к своим современникам и призывает их к суровым стандартам: он высмеивает плакс вроде Майкла Карнила из Падуки [153], которые отреклись, которые замарали безупречность своего поступка малодушным раскаянием. Его восхищает стиль – например, шутка, которую отпустил Эван Рамси [154], держа под прицелом свой класс на уроке математики в городе Бетел, штат Аляска: «Это уж точно круче, чем алгебра, верно?» Он ценит искусное планирование: Карнил надел специальные наушники для стрельбы, прежде чем стрелять из своего 22-сантиметрового люгера; Барри Лукатис в Мозес-Лейк [155] попросил свою мать отвезти его в семь разных магазинов, прежде чем нашел подходящее длинное черное пальто, под которым спрятал трехлинейное охотничье ружье. Кевин также обладает утонченным чувством иронии и высоко ценит тот факт, что учительница, которую застрелил Лукатис, незадолго до того написала в ведомости с оценками этого отличника: «Удовольствие иметь такого ученика в классе». Как любой профессионал, он презирает ту разновидность отвратительной некомпетентности, которую проявил четырнадцатилетний Джон Сирола из города Редлендс, штат Калифорния, который в 1995 году выстрелил директору своей школы в лицо лишь для того, чтобы споткнуться, убегая с места преступления, и застрелиться. И в манере самых авторитетных экспертов Кевин с подозрением относится к парвеню, которые пытаются протолкнуться в его специальность, имея для этого крайне мало навыков, – свидетельством тому служит его негодование по поводу того тринадцатилетнего потрошителя. На него трудно произвести впечатление.
Почти как Джон Апдайк отвергает Тома Вульфа, называя его литературным поденщиком, Кевин припас особое презрение для Люка Вудхэма [156], «хвастуна» из города Перл, штат Миссисипи. Он одобряет идеологическую направленность, однако презирает напыщенное морализаторство так же, как и любого кандидата в дисциплине «стрельба в школе», который торопится высказывать свои мысли, – а Вудхэм, прежде чем пристрелить из дробовика девушку, когда-то формально считавшуюся его подружкой, не удержался и передал однокласснику записку, в которой говорилось (и слышал бы ты, каким хнычущим голосом твой сын передавал ее содержание): «Я убил, потому что с такими людьми, как я, ежедневно дурно обращаются. Я сделал это, чтобы показать обществу: толкни нас, и мы будем толкать в ответ». Кевин порицал то, как Вудхэм распускал сопли, брызгая ими на свой оранжевый комбинезон в программе «Праймтайм», и называл его поведение совершенно несдержанным: «Я – своя собственная личность! Я не тиран. Я не злой, и у меня есть сердце и есть чувства!» Вудхэм признался, что в качестве разогрева он начал со своей собаки Спарки: он ударил его дубинкой, потом завернул дворнягу в пластиковый пакет, облил жидкостью для розжига и поджег, послушал, как пес скулит, а потом выбросил его в пруд. Хорошенько поразмыслив, Кевин пришел к заключению, что мучить животных – это банально. И наконец, он с особым осуждением отнесся к тому, как этот нытик пытался выпутаться и уйти от ответственности, виня во всем сатанинский культ. Сама эта история выглядела как выпендреж, но Кевин считает отказ присутствовать при результатах дела своих рук не только недостойным поведением, но и предательством всего племени убийц.
Я знаю тебя, дорогой: ты нетерпелив. Плевать на предисловия; тебе хочется узнать о самом посещении: какое у него было настроение, как он выглядит, что он сказал. Ну ладно. Но, как говорится, ты сам напросился.
Выглядит он достаточно хорошо. Хотя цвет лица у него еще бледноват, тонкие вены на висках несут в себе многообещающий намек на уязвимость. Если он обкромсал себе волосы неровными прядями, я рассматриваю это как здоровую озабоченность собственной внешностью. Вечно опущенный правый угол рта начинает превращаться в глубокую одинарную кавычку на щеке, которая не исчезает, даже когда он принимает хмурый вид со сжатыми губами. Слева конец цитаты ничем не отмечен, и эта асимметрия сбивает с толку.
В Клэвераке сейчас больше нет этих вездесущих оранжевых комбинезонов, так что Кевину предоставлена свобода придерживаться того странного стиля в одежде, который развился у него в четырнадцать лет, – вполне возможно, он был создан в противовес всеобщей моде на одежду в стиле оверсайз, этой манере одеваться как крутые парни из Гарлема, когда трусы торчат из штанов, пока их обладатели неторопливо лавируют между едущими машинами, а пояс джинсов, который по размеру подошел бы на маленькую бочку, сползает к коленям. Но даже если альтернативная манера Кевина одеваться и является нарочитой, я могу лишь догадываться, что именно она означает.
Когда он, будучи восьмиклассником, впервые стал одеваться в такой манере, я думала, что футболки, которые врезаются ему в подмышки и собираются в поперечные складки на груди – это его любимые вещи, с коими ему не хочется расставаться, и я из кожи вон лезла, чтобы найти такие же большего размера. Но он к ним не притрагивался. Теперь я понимаю, что он тщательно выбирал джинсовые полукомбинезоны, в которых не до конца застегивалась молния. Та же история и с ветровками, у которых рукава были выше запястий, галстуков, что заканчивались на три дюйма выше ремня (когда мы заставляли его выглядеть «прилично»), и рубашками, которые топорщились и расходились между пуговиц.
Могу сказать, что эта манера одеваться в тесные вещи действительно о многом говорила. На первый взгляд он казался мальчиком из очень бедной семьи, и я много раз удерживалась от замечаний, что «люди подумают», будто мы недостаточно зарабатываем, чтобы купить своему сыну новые джинсы: подростки ведь так жадно ловят сигналы о том, что их родители поглощены своим социальным статусом. Кроме прочего, при более тщательном осмотре оказывалось, что его съежившийся наряд состоит из дизайнерских вещей, отчего этот притворный вид человека с тяжелой судьбой превращался в пародийное подмигивание. Предположение о том, что эти вещи нечаянно
