искал. Жаль, что Анна до этого не дожила. Новая удача оторвала его от привычных занятий в тот день, когда он разгонял скуку темой Фишера, этим си-бемоль, ля, ре-бемоль, си, до, темой BADESHC, не имевшей никакого смысла: играя с сочетаниями этих нот, он расставил их в другом порядке: ре-бемоль, си-бемоль, ля, до, си. И не успел сообразить, каким буквам соответствует эта комбинация [143], потому что от этой забавы его отвлек телефонный звонок. Он принес новую удачу: герр Кройц сообщал ему, что только что получил редчайший экземпляр первого издания
Voyage d’hiver Лафорга. Разумеется, Золтан приобрел книгу, не торгуясь, и с любопытством перелистывал страницы, пытаясь понять, не упоминается ли в книге хотя бы мельком обнаруженный им неопубликованный романс, когда наткнулся на очень замусоленную кожаную закладку коричневатого цвета, лежавшую там, наверное, с незапамятных времен, на которой было вытиснено изображение получеловека-полуживотного. Закладка лежала на той самой странице, где на фотографии с эффектом сепии был изображен памятник Шуберту. Тонкая обезболивающая пленка немедленно рассосалась, и воспоминания без предупреждения нахлынули на него. На фотографии было несколько человек: Гастон Лафорг в центре, прямой, как веретено, наполовину загораживал памятник, самоотверженно уставившись в объектив, как будто не было на свете занятия важнее. Издатель Шафф стоял с ним рядом, держа его под руку, потом еще двое мужчин, нигде и никак не упомянутых, внимательно исполняющих указания фотографа, и дама, которая смотрела куда-то вдаль, словно влюбленная в того, кого с ней нет. Он стал рассматривать надпись на постаменте, и все его воображение заполнили черты Маргит. Осталось еще шесть лет, Маргит, где бы ты ни была. На мгновение ему показалось, что мечтательная девушка с картинки не имела никакого отношения к Лафоргу и его друзьям: это была Маргит, которая искала его и звала на место встречи, за шестьдесят лет до того, как они познакомились.
Месяцы текли томительно, скучно, относительно бессмысленно, и известный музыковед с глубоким равнодушием принимал похвалы, награды, медали, восхищение коллег и избегал, насколько мог, путешествий, вечеров в свою честь и конференций. Раз уж он не мог забыть, гораздо больше по душе ему было сидеть у окна, через которое было видно, идет ли снег или дождь, падают ли листья или светит солнце, и хранить в душе то, что забыли другие, в то время как он нетерпеливо ждал, пока пройдет время. Петер несколько раз приезжал навестить его в квартире, заваленной кипами книг и партитур, и они беседовали о музыке, о новых открытиях, и Золтан спрашивал, как ему удается всегда безупречно играть на концертах, а Пере Броз, не желая вдаваться в подробности, туманно отвечал, ну, знаешь, потихоньку да помаленьку, и ни тот ни другой не требовал от друга больше никаких объяснений, потому что стыдливость не позволяла одному из них рассказать, чтó не дает ему жить спокойно, а другому – чтó у него за горе. И все же Золтан, как старший, однажды решился и спросил его, Петер, ты счастлив, а тот ответил, да, конечно, и Золтан ясно понял, что это неправда. Поэтому он и сказал, если ты когда-нибудь поймешь, что музыка не приносит тебе счастья… давай с тобой поговорим. Если хочешь. А в ушах у него звучал мелодичный голос Маргит.
Золтан снял перчатку и положил руку на мокрое сиденье каменной скамьи. Как будто надеялся почувствовать тепло Маргит, сидевшей рядом с ним двадцать пять лет назад. На могиле Бетховена цветов не было. А на могиле Брамса стоял одинокий горшок с гордым цикламеном. Кто, интересно, приносит цветы на чужие могилы? А вдруг все эти годы кто-то носил цветы на могилу Анны? Он подошел к надгробному памятнику Шуберта с намерением прочитать, что написано на постаменте. И тут понял, что не сможет, потому что его глаза заволокли слезы. Он до сих пор не осознавал, что, как только увидел, что ее здесь нет, принялся плакать. «По снегу я напрасно ищу ее следов, вот здесь она со мною гуляла средь лугов», – подумал он. Если бы он только мог, то из глубины души пропел бы
На память ничего мне
Не будет с тех полей:
Коль в сердце муки смолкнут,
Кто скажет мне о ней?
и пел бы, конечно, баритоном, но наполнить строки жизнью, как Маргит, не сумел бы никогда.
Романс подошел к концу, и он понял, что уже не слышит, как дождь постукивает по зонту. Капли падали только с мокрых деревьев, а не из туч. Он отвел в сторону зонт: плакали только его глаза. Тогда он сложил зонт. Он был все еще не в состоянии прочесть надпись на постаменте. Он утер глаза платком и, нагнувшись, снова почувствовал прострел в пояснице. Тут-то он и услышал шорох. Однако предпочел не отвлекаться, так как надевал очки, чтобы спокойно прочитать надпись на могиле. Шорох раздался ближе. Золтан, нацепив очки на переносицу, обернулся в некотором раздражении оттого, что кто-то решил потревожить его в столь важную минуту. Женщина с седыми волосами, в ядовито-желтом дождевике, подъехала поближе в инвалидной коляске с бесшумным мотором и встала прямо за ним, как будто ждала своей очереди. У нее на коленях лежал букет белых гвоздик. Золтан снова обернулся к надписи, вытянув шею и выставив вперед подбородок, прочел SEINEM ANDENKEN / DER WIENER MÄNNERGESANGSVEREIN [144] и ошарашенно замер. Потом выпрямился и обернулся, все еще не оправившись от изумления.
– Золтан, – сказала женщина в желтом дождевике.
Седые волосы, проникновенный взгляд серых глаз, чистое лицо, Маргит, любимая, любовь моя, а я-то думал, ты не придешь, как быстро пролетели двадцать пять лет, и мы с тобой снова вместе, как будто не разлучались.
Золтан, со все еще раскрытым ртом, снял очки, съехавшие на кончик носа.
– Маргит. – Когда он подошел поближе, ему пришлось к ней наклониться. – Маргит, – повторил он, чтобы удостовериться, что чудо действительно произошло.
Возлагать на могилу букет гвоздик они не стали. Она направила коляску к каменной скамье, а он пошел за ней, с трудом переводя дыхание. Золтан сел на мокрую скамью, и они долго-долго молчали, как будто обоим было необходимо подзарядить батарейки воспоминаний.
– Ты был прав, я совершила ошибку, – проговорила она по истечении тысячи молчаний.
– Я так и думал.
Они не смотрели друг на друга, боясь пронзительной, острой боли, которую наносят взгляды.
– А ты? Что ты делал все это время?
– Пораньше ложился спать. – Золтан медленно положил очки в футляр, а футляр в карман пальто.
– Ты был
