громко чмокнул. — Вот этот конь — половина, — показал он на кобылицу, — а этот — двадцать пять.
— И этот твой? — усмехнулся Василий Ильич, разглядывая мерина.
— Мой! Подарили. Сказали — бери, Мартын, коня, только шкуру принеси, как подохнет. А зачем подыхать такому коню? Ты посмотри на глаза, — Мартын повернул мерину голову и показал мутные, печальные лошадиные глаза. — А зубы, зубы смотри, — хвастался цыган. — Глянь, глянь на копыта. Таких копыт наищешься, — и Мартын показал копыта.
Пахать на цыганской лошади Василию Ильичу уже не хотелось.
— Ну, какую тебе? — спросил Мартын.
Овсов решил отказаться.
— Вот какой ты непонятливый! — взмахнул руками цыган. — Ну, бери кобылицу.
— Ладно, давай, — согласился Овсов, тяжело вздыхая.
— Эй, оброть! — закричал Мартын.
Прибежал цыганенок с уздой. Мартын поймал кобылицу и подвел ее к Овсову:
— Гроши.
Василий Ильич подал ему деньги. Цыган помял бумажку.
— Добавь.
Овсов пожал плечами: нет, дескать. Мартын прищурился, показывая на левый карман пиджака. Василий Ильич плюнул, и в сердцах сунул цыгану пятерку.
В тот же день Василий Ильич вспахал и заборонил полоску, а на следующий — посадил картофель. Теперь Овсов все время проводил на огороде.
— Ты подумай, Маша, — убеждал он жену, — все будет свое: огурцы, капуста, лук, морковь, на будущий год землянику разведем.
— Да не чуди ты, — отмахивалась Марья Антоновна. — Неужели ты думаешь, я здесь до осени буду сидеть и дожидаться твоей капусты?
— А куда же ты денешься?.
— Уеду в город.
— Кому ты там нужна? Дочке? Она еще, наверное, не может от радости опомниться, что тебя нет. Будешь, голубушка, здесь жить и в колхозе работать.
— А может быть, я свинаркой знаменитой стану? — ехидно спрашивала Марья Антоновна.
— Со временем, может быть.
— Ох, не смеши, отстань.
Василий Ильич надеялся, что со временем жена привыкнет. Он шел в огород один. Полол гряды, поливал их, пикировал рассаду, то есть занимался тем делом, каким обычно пренебрегают в деревне мужчины. Иногда и Марья Антоновна появлялась в огороде.
— Физкультурой, что ли, позаниматься? — говорила она, поглаживая бедра, и принималась мизинцем выдавливать ямки на грядах.
— Так, что ль, огурцы сажают?
Покопавшись, Марья Антоновна отряхивала руки и уходила со словами:
— Только перепачкалась с твоими огурцами.
Наблюдая за женой, Василий Ильич недоумевал. Там, в городе, она все лето не вылезала из огорода. А здесь словно ее сглазили.
Пока Овсова не трогали, словно о нем забыли. Но это только казалось ему. В Лукашах про Овсовых ходили самые разноречивые толки. Этого Василий Ильич не знал. Сам он нигде не появлялся, да и его, кроме Матвея, никто не посещал. Сходить в правление колхоза он до сего времени не решился и со дня на день откладывал свидание с председателем.
Как-то в обеденный час Василий Ильич с женой пили чай. За окном послышался громкий разговор. Василий Ильич открыл окно и выглянул на улицу. Там стояли Матвей Кожин и председатель колхоза в синей выгоревшей майке и сандалиях на босу ногу. Правой рукой Петр — держал велосипед, а левой, что-то доказывая, стучал в грудь Матвея. Увидев Василия Ильича, он улыбнулся и торопливо проговорил:
— А вот и он сам. А ну, Василий Ильич, помоги разрешить нам спор.
Глава седьмая
Рядовой колхозник
Председатель ждал, что Овсов придет в правление с заявлением о вступлении в колхоз. Но тот не приходил. А самому навестить Василия Ильича не было времени. Когда пошел слух, что Овсов вспахал огород на цыганской лошади, а картофель на посадку взял у Кожина, председатель обиделся.
— Как ни бедны мы, а здесь-то могли помочь. Что ж это он?..
— Известно — овсовская натура. И батька, Илья, такой же был. Сам просить не будет и в долг, хоть умри не даст, — говорили колхозники.
Дела в Лукашах, по сравнению с прошлым годом, шли лучше. Да и колхозники глядели веселей. Трудодень окреп, заставил себя уважать. Но Петр не испытывал особой радости. Он видел, что это не его заслуга… Заслуга целиком принадлежала государству, которое снизило налоги и втрое повысило заготовительные цены на лен. А он сделал мало, до смешного мало. Самое большое, чего смог добиться председатель, — это заставить народ поверить в его, председателя, честность. Петр понимал, что на одной честности далеко не уедешь. Пока только лен приносил доход, все остальное — убытки. Петр занялся животноводством. Но что бы он ни предпринимал, ничего не получалось. Скотные дворы развалились. Надо было ставить новые, типовые — на кирпичных столбах. Но как строиться? Во всем районе кирпича днем с огнем не найдешь. Его завозили на станцию поездом и отпускали ограниченно-строго по нарядам.
— Какое головотяпство! — возмущался Петр. — Глину за тридевять земель возить. Вот бы свой заводишко иметь да торговать кирпичом. Все колхозы района брали бы его у меня… Это же деньги!
Так возникла мечта о своем кирпичном заводе. Она жгла председателя, ни днем, ни ночью не давала покоя. Еще в годы кооперативного товарищества в Лукашах был построен маленький кирпичный завод. Теперь от него остались развалившийся сушильный навес и печь, которую лукашане потихоньку растаскивали. Петр решил потолковать о заводе с активом. Этот актив никем не выбирался и создался сам собою, незаметно. Просто-напросто с наступлением длинных зимних вечеров на огонек приходили в правление колхоза люди — посидеть, почитать газету, поговорить о политике. Завсегдатаями были Кожин, Сашок и еще трое молчаливых колхозников. Нередко засиживались до глубокой ночи и так курили, что дверь все время надо было держать открытой.
Душой и организатором этих вечеров был Петр, хотя он этого не замечал и чаще всего оставался только слушателем. Обычно он сидел, навалясь грудью на стол, и, не мигая, смотрел куда-нибудь в угол или на окна. Зато, когда оживлялся, говорил долго и мечтательно. Простоватое лицо председателя — бледное и малокровное, ничем не привлекательное — в эти минуты слегка розовело, а обычно спокойные глаза лихорадочно сияли. Он мечтал. Мечтал вслух до тех пор, пока чей-нибудь голос, тоже задумчивый, не перебивал:.
— Мало людей…
И Петр замолкал, а в глаза опять заползала серая тоска.
В тот вечер беседа затянулась. Мужики несколько раз поднимались, потом опять садились, прокурили до петухов, но так и не договорились. Все дружно согласились, что завод — хорошее дело, но как только Петр ставил, как говорят, вопрос ребром, актив замолкал и усиленно курил. А Кожин высказался прямо и резко:
— Затею с заводом не одобряю. Слишком у нас кишка тонка.
Но Петр не сдался и весной стал действовать на свой
