на мгновение. Он переводит взгляд между мной и Па и хмурится.
– Мешочек? – спрашиваю я.
– Да, – отвечает Па.
Я киваю.
– Сработал? Это талисман.
Я пожимаю плечами.
– Думаю, да. У нас получилось. Правда, полиция остановила. И Кайле всю дорогу было плохо.
Па снова щелкает зажигалкой, и пламя вспыхивает на полсекунды, яркое, холодное и оранжевое, а затем искрится и гаснет. Па трясет зажигалку у своего уха и снова зажигает ее.
– Почему он не видит меня? – спрашивает Ричи.
– Это был единственный способ отправить часть себя самого с вами. Раз Ма… – Па откашливается, – … болеет. Да и я сам не могу туда вернуться. В Парчман.
Ричи стоит в нескольких сантиметрах от Па. Я даже не могу кивнуть.
– Я вижу твое лицо каждый день. Как солнце, – говорит Ричи.
Па прячет зажигалку в карман.
– Ты меня бросил, – говорит Ричи.
Я приближаюсь к Па. Ричи протягивает руку, чтобы коснуться его лица, проводит пальцами по его бровям. Па вздыхает.
– Смотри в оба, парень. Раньше он так же смотрел на меня, – говорит Ричи.
Его зубы белые на черном фоне: маленькие и острые, как у котенка.
– А потом он меня бросил.
Мне приходится заполнять тишину, которую он образует своими фразами: насекомые замолкают перед каждым его словом.
– Ей уже лучше, Па?
Па роется в кармане, ища что-то, но затем останавливается.
– Иногда я забываю. Забываю, что бросил курить, – говорит он.
Он качает головой во тьме: я слышу, как его волосы скользят по стене дома, к которой он прислонился головой.
– Ей хуже, сынок.
– Ты один заменял мне папу, – слабым голосом произносит Ричи. – Мне нужно знать, почему ты меня бросил.
Ричи молчит. Молчит и Па. Я сползаю вниз по стене и сажусь рядом с Па на ступенях. Мне хочется положить голову ему на плечо, но я уже слишком взрослый для этого. Хватает ощущения того, как его плечо касается моего, когда Па проводит рукой по лицу, когда он начинает перекатывать зажигалку между пальцами, как иногда делает с ножами. Деревья шепчутся вокруг нас, практически невидимые во мраке. Когда я слышу, как Леони выходит из комнаты Ма и дышит так глубоко и тяжело, будто бежала, прерывисто, словно ей больно, я смотрю на блестящее небо и ищу созвездия, которые учил меня различать Па.
– Единорог, – говорю я, определив одно. Моноцерос. – Усролпк. Лепус. – Великий Змей. Гидра. – Бык. Таурус. Официальные названия я узнал из школьной библиотеки.
Я знаю, что Леони, должно быть, смотрит на крыльцо, гадая, чем мы с Па заняты в темноте.
– Близнецы, – продолжаю я. Гемини.
Дверь в комнату Леони открывается и закрывается, и я вижу Майкла, лелеевшего Леони, когда ей было плохо. Вижу, как Леони ничего не делала, когда тот полицейский надевал на меня наручники. Ричи смотрит на меня так, будто знает, о чем я вспоминаю, а потом садится напротив нас, сгибает колени, заводит руки за спину, издает звук, похожий на всхлип, и потирает ту часть лопаток, до которой может дотянуться.
– Мои раны были здесь. Прямо здесь. От Черной Энни. И ты их излечил. Но ты ушел, и теперь ты не желаешь даже видеть меня.
Я все же кладу голову на плечо Па. Мне все равно. Па глубоко вздыхает и откашливается, будто хочет что-то сказать, но молчит. Но и не отталкивает меня.
– Ты забыл Льва, – говорит он.
Деревья вздыхают вокруг.
Мы заходим внутрь, а Ричи все еще сидит, но спину уже не потирает. Вместо этого он медленно качается из стороны в сторону, его взгляд словно надломлен. Па закрывает дверь. Я сворачиваюсь вокруг Кайлы на диване и пытаюсь лежать неподвижно, забыть о разбитом мальчике на крыльце, чтобы провалиться в сон. Мой позвоночник, мои ребра, моя спина: сплошная стена.
– Джоджо, – говорит она и гладит меня по щекам, по носу. Оттягивает мои веки. Я вскакиваю и падаю с дивана, и Кайла смеется, яркая, желтая и блестящая, словно щенок, который только что научился бегать, не спотыкаясь о собственные лапы. Счастливая. Вкус во рту такой, словно я сосал мел и облизывал ракушки, а в глазах словно какой-то мусор. Кайла хлопает в ладоши и говорит: Кушать-кушать, и только тогда я осознаю, что чую запах бекона, и понимаю, что не чуял его с тех пор, как Ма стала слишком больна, чтобы готовить. Я закидываю Кайлу себе на спину, и она цепляется за меня. Думаю, это Леони готовит, и на минуту что-то во мне смягчается, я пересматриваю все плохое, что подумал о ней накануне, и что-то внутри меня говорит: Но ведь любит. Любит. А потом я вхожу на узкую кухню, и там не она: у плиты стоит Майкл. На нем рубашка, которая выглядит так, будто она села на размер после стирки, буквы на ней выцвели: это одна из моих. Старая. Ма купила мне ее на Пасху. Он выглядит как-то неправильно, стоя у столешницы, отражая слишком много лучей утреннего света.
– Есть хотите? – спрашивает он.
– Не, – говорю я.
– Да, – шепчет Кайла.
Майкл хмурится на нас.
– Садитесь, – говорит он.
Я сажусь, а Кайла забирается мне на плечи, седлает мою шею и барабанит мне по голове.
Майкл снимает сковороду с газа, ставит ее в сторону. С вилки, которой он переворачивал бекон, капает на пол масло, пока он поворачивается, чтобы посмотреть на нас.
Он скрещивает руки, и масло снова капает. Бекон все еще шипит, и я хочу, чтобы он уже достал его и обсушил, чтобы мы с Кайлой могли съесть его горячим.
– Помнишь, как мы ходили на рыбалку?
Я пожимаю плечами, но воспоминание возвращается, как если бы кто-то вылил его на меня из бутылки, словно воду. Никаких девчонок, – сказал он тогда Леони, и та посмотрела на него так, будто он ударил ее в самое больное место. Я думал, что он тогда отступится, скажет: Да шучу я, шучу, но он этого не сделал. Было уже поздно, но мы все равно пошли на пирс и закинули удочки. Он называл меня сыном – своими пальцами, тем, как он завязывал грузила и нанизывал приманку. Смеялся надо мной, когда я не хотел нанизывать червя, даже трогать его не желал. Майкл качает в мою сторону вилкой – знает, что я вру. Знает, что помню.
– Теперь так будет чаще.
В тот вечер он рассказал мне историю. Пока другие рыбаки ловили камбалу сетями, приманивая огнями, он сказал мне: Что ты знаешь о своем дяде Гивене? Я сказал Майклу, что Ма показывала мне его фотографии, рассказывала о нем, говорила, что его больше нет, что он в другом мире, но не объясняла мне, что это значит. Сказал Майклу это потому, что это было правдой, и потому, что хотел, чтобы он рассказал мне, что она имела в виду. Мне тогда было восемь.
– Вот что
