значит я вернулся домой.
Майкл пробует бекон вилкой. В тот вечер на пристани он не рассказал мне, как или почему ушел дядя Гивен. Вместо этого он рассказывал мне о работе на нефтяной вышке. О том, как ему нравилось работать всю ночь, чтобы, когда восходило солнце, океан и небо становились единым целым, и ему казалось, что он находится в идеальном яйце. Как акулы становились птицами, охотясь в воде, подобно морским ястребам. Как их тянуло к рифу, который вырос вокруг вышки, как они резвились под столбами, белые в темноте, как нож под темной кожей. Как за ними следовала кровь. Как за акулами приходили дельфины, и как они прыгали из воды, щебеча, если видели, что кто-то смотрит на них. Как он однажды плакал после разлива, когда узнал, что они вымирают.
– Так, это вам с сестрой, – говорит Майкл и поднимает кусок бекона, который он до этого проткнул вилкой. Он уже бордовый и жесткий, но Майкл все равно бросает его обратно в жир.
Я и впрямь плакал, – сказал тогда Майкл воде. Ему было стыдно это признавать, но он все равно продолжил. Рассказал, как начали вымирать дельфины, как их целыми стаями выбрасывало на пляжи во Флориде, в штатах Луизиана, Алабама и Миссисипи: с ожогами от нефти, больных, с язвами, выхолощенных изнутри. А потом Майкл сказал кое-что, чего я никогда не забуду: Некоторые ученые из “Бритиш петролеум” заявляли, что это никак не связано с нефтью, что иногда такое случается с животными: они умирают по неожиданным причинам. Иногда по многу за раз. Иногда все сразу. И тогда Майкл посмотрел на меня и сказал: И когда тот ученый это сказал, я подумал о людях. Потому что люди – тоже животные. И тот взгляд, которым он на меня тогда посмотрел, сказал мне, что он думает не просто о каких-то случайных людях; он думает обо мне. Интересно, вспомнил ли об этом Майкл вчера, когда увидел пистолет, когда увидел, как тот полицейский толкает меня лицом в грязь.
Майкл вынимает бекон и бросает его на бумажное полотенце. В ту ночь на пристани казалось, что это притяжение луны, прилив вытягивал из Майкла слова. Он сказал: Моя семья не всегда делала правильные вещи. Это один из моих дурных кузенов убил твоего дядю Гивена. Не думаю, что Майкл рассказал мне тогда все. Когда Леони, Ма или Па говорили о том, как умер Гивен, они говорили: Его застрелили. Но Майкл сказал что-то другое. Некоторые думают, это был несчастный случай на охоте. Он смотал леску и собрался снова забросить. Однажды я расскажу тебе всю эту историю целиком, – сказал он. Теперь легкий запах обгоревшего бекона стелется в воздухе, и Майкл вытаскивает еще один кусок, уже угольно-черный и твердый.
Кайла хлопает в ладоши и дергает мои волосы целыми пучками, как траву.
– Я просто хочу, чтобы вы с Микаэлой знали, что я теперь здесь. Насовсем. И что я скучал по вам.
Майкл достает бекон и кладет его на тарелку. Он весь черный и обгоревший по краям. Жар и дым наполняют комнату. Он бежит к задней двери, открывает и закрывает ее, пытаясь выгнать дым. Жир шипит, затихая. Я не знаю, что он хочет от меня услышать.
– Мы зовем ее Кайла, – говорю я.
Я снимаю Кайлу, проношу над головой и сажаю к себе на колени.
– Нет-нет-нет-нет, – говорит Кайла и начинает брыкаться.
Кожа головы горит. Я усаживаю ее на коленях, но это еще больше раздражает ее, она выпрямляется, как гладильная доска, и соскальзывает с моих ног на пол. Ее вой нарастает до уровня полицейской сирены. Майкл качает головой.
– Довольно, юная леди. А ну-ка вставайте с чертова пола, – говорит он.
Размахивание дверью не сильно помогло с дымом.
Кайла визжит.
Я встаю на колени рядом с ней, наклоняюсь, прикладываю рот к ее уху и говорю достаточно громко, чтобы она меня расслышала.
– Я знаю, что ты злишься. Знаю. Знаю, что злишься, Кайла. Но мы потом пойдем с тобой гулять, хорошо? Просто сядь и поешь, ладно? Я знаю, что ты злишься. Подойди сюда. Иди сюда.
Я говорю это ей, потому что иногда между ее воплями я слышу слова, слышу ее мысли: Почему он не слушает, почему он не слушает, я чувствую! Я кладу руки ей под мышки, и она извивается и вопит. Майкл хлопает дверью, идет к нам, а потом останавливается.
– Если ты сейчас же не встанешь с пола, я тебя отшлепаю, слышишь? Ты меня слышишь, Кайла? – говорит Майкл.
Кожа вокруг его глаз и горла становится красной; он машет руками, но дым просто следует за ним, словно одеяло, в котором он запутался. От этого он краснеет еще больше. Я не хочу, чтобы он ударил ее вилкой.
– Давай, Кайла, ну, – говорю я.
– Черт возьми, – ругается Майкл. – Микаэла!
И тут он нагибается над нами, его рука резко вытягивается, отходит назад. Он отбрасывает вилку и сильно бьет Кайлу по бедру, один раз, второй, его лицо бледное и напряженное, как узел.
– Я что сказал? – Каждое слово сопровождается ударом.
Рот Кайлы раскрыт, но она не рыдает: все ее тело напряжено от боли, глаза широко раскрыты. Я знаком с этим криком. Я подхватываю ее и уношу подальше от Майкла, поворачиваю к себе, ее спина горячая на ощупь. Мое успокаивающее сюсюканье ничего не дает. Я знаю, что будет дальше. Она испускает один протяжный и оглушительный крик.
– Не надо было так, – говорю я Майклу.
Он отступает назад, трясет рукой после шлепка, словно она онемела.
– Я предупреждал, – говорит он.
– Неправда, – возражаю я.
– Слушать меня надо, – говорит Майкл.
Кайла извивается и вопит, сворачиваясь всем телом. Я поворачиваюсь спиной к Майклу и выбегаю через заднюю дверь. Кайла утыкает свое личико мне в плечо и кричит.
– Прости, Кайла, – говорю я, как будто это я ее ударил.
Как будто она может услышать меня сквозь плач. Я гуляю с ней по заднему двору, повторяя это снова и снова, пока солнце не поднимается выше в небе, опаляя нас, превращая грязные лужи в пар. Выжигая землю досуха и обжигая меня и Кайлу: превращая ее кожу в арахисовое масло, а мою – в ржавчину.
Я извиняюсь до тех пор, пока она не успокаивается и не начинает икать, пока я не понимаю, что она точно меня слышит. И я жду, жду, пока ее маленькие руки не обнимут мою шею, а голова не опустится мне на плечо. Я так упорно жду этого, что даже не вижу мальчика, глядящего на нас из тени высокой, многорукой сосны, пока Кайла не тянет меня за рукав и не говорит: Нет, нет, Джоджо. В ярком свете
