в качестве желанного места для возвращения и рестарта избрали 1989 год. В этом, конечно, была большая доля здравого смысла, но имелся и личный момент. Где-то там, почти на исходе века, мы все были молоды в последний раз. И те, из пятидесятых, кто свято верил, что конец неминуем, и ждал его, и те, кто помоложе 1968 года, увидевшие в цифре 89 счастливое предзнаменование — 68-й наоборот. И самые молодые из молодых, которым в 1989 году было по двадцать лет и для кого в этом году случилась первая революция. Здесь я могу говорить от первого лица. Наконец-то неслучившееся должно было случиться, все только предстояло, только начиналось, причем в самом конце века.
Я воспользуюсь правом на комментарий, на пояснение свидетеля, ибо был там, прыгал, кричал, ревел, но потом резко постарел из-за перемен в последующие годы. Просто комичный плач по девяностым. Система менялась у нас на глазах, обещая прекрасную жизнь, открытые границы, новые правила… Причем совсем скоро, не сегодня, так завтра. Помню, как мы спорили в 1989 году: «Слушайте, чуваки, не хочу вас расстраивать, но, наверно, должен пройти хотя бы год-другой, чтобы все устаканилось», — пытался воззвать к нашему разуму кто-то из друзей, может быть даже К. «А может, года три-четыре, даже пять», — нерешительно предположил другой. Как мы все на него набросились, разве что не избили. «У-у-у, кто станет ждать пять лет? Алло, гараж! Ты что тут крамолу сеешь? Блин, через три месяца сессия… Хватит уже этих пятилеток…» В то время у нас еще был неприкосновенный запас будущего, и мы смело его распределяли. Впоследствии поняли, насколько наивными мы были. Спустя десятилетие, в нулевые, запаса уже не осталось, и на нас вдруг глянуло его дно. Тогда, где-то в конце десятилетия или начале следующего со временем что-то произошло, что-то перевернулось, перещелкнуло, зациклилось, пошло пузырями и остановилось.
Если Скандинавия долго не могла решить, какое десятилетие предпочесть, то РУМЫНИЮ трясло от колебаний, но по другой причине. Весь XX век — метания из стороны в сторону и неблагоприятно сложившиеся обстоятельства, ошибочный выбор, на какого коня вскочить — немецкого, английского или русского. Утрата территорий; битвы; осады; кризисы; внутренние перевороты. Даже революцию 1989 года нельзя назвать нежной. Может быть, только в поздние шестидесятые и ранние семидесятые чуть-чуть приоткрылось окошко (да и то это можно признать с натяжкой) — государство попыталось обрести независимость в разобщенном мире. Потом окошко резко захлопнули, и началось десятилетие нищеты, долгов, пустых полок в магазинах, Секуритате.
«Все эти безмятежные, объевшиеся счастьем народы — французы, англичане… Я из другого мира, у меня за плечами — века непрерывных бед. Я родился в злополучном краю. Наша радость закончилась в Вене, дальше нас ждало Проклятие!» [12]
Беспощадный Чоран!
И так можно сказать не только о Румынии.
Самыми неопределенными и неорганизованными были выборы в АВСТРИИ. Странно, но именно здесь больше всего людей отказались от голосования. А из тех, кто принял участие, отдали почти равный процент голосов в пользу движений, не вполне жизнеспособных. Воспоминание о некогда пестрой многоязычной империи первого десятилетия XX вена, отраженное прежде всего в литературе и наследии Сецессиона, стало потихоньку забываться, как оставленные на веранде кофе и подсохший кусок торта «Гараш». Закончилось десятилетие, впрочем, неблагополучно: убийство эрцгерцога, Великая война, распад и так далее. Процент, который достался Австрии времен аншлюса, вызывал тревогу, впрочем, он был невелик. Все еще не выветрился некий публичный стыд — скорее привычка, нежели убеждение. Еще одним желанным куском торта для избирателей стала Австрия семидесятых — восьмидесятых, сделавшая из своего постоянного нейтралитета постоянный источник доходов. И наконец, девяностые — время, когда тайное предыдущих десятилетий имело шансы стать явным — чемоданчики могли быть вскрыты, чеки обеспечены валютой, а двойные агенты могли предъявить счета своим работодателям.
С таким неконкретным и расплывчатым результатом, касавшимся нескольких десятилетий века, Австрия рисковала раствориться во времени среди соседних империй, а Вена осталась бы городом-музеем, каким всегда и была. Пограничной зоной в географии счастья. Но с минимальным перевесом в процентах вперед вышли все-таки восьмидесятые. В этой победе многие заподозрили тайное вмешательство ультраправых националистов — последователей Хайдера, ибо как раз тогда взошла его звезда. Слушая репортажи из Вены и Зальцбурга, я представил себе, как победители-восьмидесятники быстро организуют новый референдум, в котором учтут и аншлюс, но уже по-домашнему, потихоньку от Европы. Много тайн зарыто в подножии 1939 года.
Большой загадкой оставалась ГЕРМАНИЯ. Там история меняла декорации дольше всего. Берлин служил одновременно сценой, кабаре, плацдармом, витриной и защитной стеной — для всех. Первая половина века была ампутирована, несмотря на попытки новых ультраправых заменить пустое место протезом. Германия ни за что не хотела возвращаться туда, несмотря на магистрали и «фольксваген», которые выставляли как решающий козырь в этой гонке. Но у каждого последующего десятилетия был реальный шанс. «Социологи предсказывают победу восьмидесятых, — в ужасе писала мне из Берлина Е. — Только представь себе, не экономическое чудо пятидесятых, не последующее десятилетие с его 1968 годом и прочим, а именно восьмидесятые. Какое падение! Ты ведь знаешь, что я за девяностые, хотя, если помнишь, мы кричали, что 1968-й — наш, да, немного ободранный, немножко б/у, но наш, наш! Я хочу жить в начале девяностых, так что, если победим, давай встретимся там, в Берлине или Софии. Целую тебя. Е.».
Милая, милая Е. Мы вместе провели первые годы девяностых. Наша встреча была бурной, и связь развивалась по нарастающей, как могло быть только тогда. «Наконец-то дождались шестидесятых», — смеялась она, протягивая мне зажженную сигарету в постели. Мы даже успели пожениться, хотя все вокруг разводились. Это оказалось большой ошибкой, но мы успели ее исправить в то же десятилетие. Потом расстались, и она уехала в Германию. Все, у кого была пятерка по немецкому, рано или поздно уезжали в Германию. У меня была пятерка по болгарскому, и я остался.
И все-таки Е. ошибалась насчет восьмидесятых, по крайней мере немецких. Там клокотало по обе стороны. «Мы — народ!» — скандировали на Александерплац и на всех площадях на востоке. «Атомные станции? Нет, спасибо!» — протестовали на западе. Марши мира, живые цепи, красные шары, СПИД и панк. В конце концов, жизнь была интересной по обе стороны. Но сегодня те, кто мечтал о восьмидесятых, слабо представляли, что придется вернуться в разделенную Германию. Однако и тут нашли выход голосовали конкретно за 1989-й, вернее, за его канун, очень надеясь,
