в следующий раз забрать меня с собой. Мне так этого хотелось, но я очень боялась. И рассказала обо всем папе. Он ответил, что Янкеле такой же отважный, как и Ройткеле – малиновка из стишка. Потому что всякий раз, когда он вылетает с той стороны стены, его может застрелить любой охотник. У отца было такое грустное лицо. Он сказал мне: “Бубеле, если ты станешь убиваться за кусочек хлеба, я этого не вынесу”.
Он разъяснил мне, что у каждого есть свой неповторимый талант и он должен делиться им с другими. Говорит, что, если поделишься талантом, станешь счастливей. Он рассказал мне о Шане, которая поет на вечерах в домовом комитете. Ее голос до того прекрасен, что утешает несчастных. Я поразмыслила о Шане и сказала отцу, что, кажется, нету у меня таланта, который делал бы меня неповторимой. Конечно, я умею драться и сильнее некоторых мальчишек. На прошлой неделе я отбила Яцека, когда на него напала уличная шпана. Но мама говорит, что на самом-то деле девочке тут гордиться нечем.
Мой отец подумал. Он ответил, что мой талант скрыт в моем имени. “Ева. По-еврейски это означает – живая. В тебе, бубеле, горит маленький огонек жизни. Видишь, благодаря тебе он сверкает для всех нас”.
Послушать его, так можно подумать, будто он пытается что-то разгадать. Мой гнев улетучивается, и я уже не грущу больше».
Здесь текст заканчивается. Ниже последней фразы специалист по истории дописала от руки: «Сочинение Эвы Вольман. Апрель 1942-го. Тема была: “Напишите портрет человека, которого вы любите”».
Выйдя из Института, она еще долго бродит по территории бывшего гетто под хлестким ветром и снегом. Ей не хочется так сразу расставаться с этой двенадцатилетней Эвой. Ей необходимо пройти там, где ступали ее ноги.
После войны эти улицы восстановили не такими, какими они были в старом городе. Здесь нет ощущения помпезной и обманчивой иллюзии. Городской пейзаж квартала Муранов носит явный отпечаток социалистического реализма. Хранительница, прощаясь, предупредила: многих улиц уже давно нет или они называются по-другому. Были и подвергшиеся перепланировке. Придется искать редкие остатки, долго петлять, чтобы набрести на кусок стены гетто, плитку, памятник. Бывший дворец правосудия и здание юденрата все еще на своих местах. Вокруг церкви Святого Августина уже нет куч строительного мусора – она гордо смотрит в небо, окруженная тихими улочками и заснеженными скверами. Вольманы жили чуть подальше – в Новолипках. Эва с братьями ходила в школьную столовую под номером шестьдесят восемь. Там и была зарыта часть тайных архивов в металлических бидонах [45].
Здесь кончилось детство Эвы. Шквальный ветер хлещет прямо в лицо Ирен, идущей мимо закутанных прохожих, выгуливающих своих собачек. Кто помнит тот спектакль о временах года, детей в костюмах снежинок и желтых нарциссов? Кто помнит лица выживших обитателей этих улиц? Этот роскошный квартал – их кладбище. Его построили на руинах; бетон здесь перемешан с погребальной землей и останками погибших. Все меняется, ничто не уходит бесследно. Она ступает по ним, и задумчивая меланхолия, разъедающая ее так же, как влага точит стену, приносит призрачный образ уничтоженных улиц, и тех, кто был их душою. Являются ли они нынешним жителям квартала? Хранительница поведала ей, что некоторые по ночам слышат, как в их квартирах кто-то тихо наигрывает на скрипке. Другие просыпаются оттого, что услышали детский плач. Ирен сейчас – всего лишь прохожая, но ее чувства так сильны, что она ощущает острую необходимость поговорить с Эвой. Перед нею маленькой она робеет еще больше, чем перед взрослой и выжившей. Она говорит ей: «Я была малодушной. Меня страшили твои тайны. Но – сама видишь, я здесь».
Совсем замерзшая, она проходит площадь Иоанна Павла II до бывшей тюрьмы Павяк, и переходит от Эвы к Вите – это ведь сближает их разбитые жизни. Когда Виту бросили в этот застенок, Эва с семьей пытались выжить буквально в нескольких сотнях метров отсюда. Музей закрыт, она идет дальше, до Умшлагплац [46]. Памятник словно дышит в морозном воздухе, он стоит на углу уродливой улицы с насыщенным автодвижением. Сюда много часов подряд сгоняли евреев; здесь их заталкивали в поезда, в суматошной разноголосице плача и крика. Простота мемориала – в изображении капкана в виде захлопывающихся стен, бессилия и тоски. Безмолвная пустота, насквозь продуваемая ветром. Бегущая по стене черная черта напоминает о черных полосах на ткани талеса [47]. Лес порубленных деревьев символизирует истребление. Ирен долго смотрит на высеченные в камне имена.
У нее в кармане звонит смартфон. На том конце – голос Янины: «Ирен, я ее нашла».
Жизнь снова резко возвращается на круги своя.
Это неподалеку, в квартале Воля. Они обедают в молочном баре, и Янина ей обо всем рассказывает. За эти несколько дней выхаживания супруга она успела разыскать сестру Виты – Марию Козлову.
Ее муж погиб во время Варшавского восстания. В 1944-м он работал хирургом в Вольской больнице, принимавшей раненых партизан. Немцы казнили его вместе с персоналом и больными пациентами. В первые дни мятежа они вырезали в западных кварталах десятки тысяч мирных жителей. Памятные дощечки повсюду напоминают об их мученической смерти. Марии с детьми повезло. Арестованные несколько дней спустя, они были отправлены в лагерь на принудительные работы. Все лучше, чем попасть в Аушвиц или валяться под тентом в Равенсбрюке. Как только город освободили, Мария с тремя детьми и малышкой Агатой вернулись домой. Домой – это очень мягко сказано. Дома на ее улице походили на ракушки, чье нутро разворочено огнем. А те, что еще не рухнули, были варварски изуродованы и разграблены. Как и множество варшавян, Мария Козлова вместе с четырьмя малышами ютилась в подвалах – без воды, электричества и отопления. Она работала в социальных службах города, перегруженных обширностью задач. Когда она попросила Красный Крест поискать маленького Кароля, то все еще проживала по тому же адресу. Там и умерла в 1976-м, больше не выйдя замуж. На ее похоронах представитель от партии произнес проникновенную хвалебную речь. Ее очень уважали в квартале. Янина разыскала фотографию в ежедневной коммунистической газете: толпа людей в черном стоит вокруг могилы, покрытой цветами и горящими свечами. Разволновавшись, Ирен внимательно рассматривает женщину на втором плане – блондинку, стоящую чуть в глубине. Ее грустный взгляд напоминает ей взгляд Виты на фотографии из Аушвица. Какой-то брюнет с бородой положил руку ей на плечо. В подписи упоминаются имена детей покойной. Среди них – Агата Новик.
– Когда прочла ее имя, даже не сразу поверила, –
