о сиротах.
Мария воспитывала Агату как собственных детей, с такой же требовательностью и своеобразной суровостью. По вечерам, когда старшие готовили ужин, она рассказывала им историю Польши. Она научила их дорожить призрачной независимостью, расшифровывать пропагандистские сочинения. Жить под сапогом Сталина значило выставлять напоказ одну личину, пряча глубинные чаяния и жажду истины. До того дня, когда Польша снова станет свободной и они смогут жить в согласии с собой.
– Она готовила нас к диссидентству, – переводит Янина. – Научила скрывать свои чувства. И обычно мне это удается.
– Она говорила вам о вашем маленьком братике? – интересуется Ирен.
Она напряженно вглядывается в очень светлую голубизну ее глаз, ища там подобие взгляда Виты.
– Никогда. Никто не произносил его имени. Он как будто умер. Его как будто никогда и не было.
– Вы знали, что она пыталась разыскать его через Красный Крест?
На лице старой дамы – изумление. Ее потрясла новость, что тетя на такое решилась.
– Раз они его так и не нашли – значит, он мертв? – спрашивает она.
– Не обязательно. Тетя рассказывала вам о похищениях в те времена?
– Она объяснила мне, что мать не могла сразу же начать разыскивать меня. Я не очень-то помню это… Должно быть, она говорила, что с моим братом проблема. Думаю, он был болен. Это, скорее всего, был ноябрь или декабрь, поскольку я рассчитывала вернуться домой к Рождеству. Потом она призналась, что мою мать арестовали.
После войны жизнь худо-бедно налаживалась. Как-то вечером Мария вернулась очень поздно. У нее был усталый вид. Она сказала Агате, что ее мать погибла в лагере, в Германии.
– Она суровой была, моя тетушка. Война отняла у нее родителей, мужа, сестру… Она сказала: «Придется тебя удочерить, потому что твой отец рискует провести всю жизнь в тюрьме». Это было ужасно. Меня как будто вырвали из родной семьи.
Ирен поражена тем, какие слова она выбирает. Как будто говорит еще и о своем брате или от его лица.
– И все-таки скажу вам: Марию мне послало провидение. Она заботилась обо мне, заставила пойти учиться. Я стала врачом, встретила своего мужа, у меня есть сын… А сейчас еще и две чудесные внучки.
Чай в чашечках стынет, кое-что проясняется, иногда они обмениваются улыбками. Время от времени Агата задает вопросы или просит уточнить – таким тихим голосом, что ее едва слышно. Наконец Ирен отдает ей платок с вышитыми именами всех «крольчат».
Старая дама аккуратно разворачивает его, внимательно и долго вчитываясь в польские имена. Встает и приносит водку. Свою стопку осушает залпом, с увлажнившимися глазами.
– Как-то по-дурацки в мои-то годы оплакивать собственную мать…
Она вытирает глаза вышитым платком.
Вдруг осекается и просит ее извинить, как будто осквернила реликвию.
– Платок для этого и предназначен, – улыбается в ответ Ирен. – Теперь он ваш. Если хотите, можете хоть высморкаться в него.
Хоть этим ее удается рассмешить.
Она снова наполняет стопки, и ни у кого не хватает духу отказаться. Здесь водкой отгоняют смерть. И еще – печаль.
Выйдя от старой дамы, Ирен на ходу звонит сыну. Они долго разговаривают; его голос рассеивает тревогу и обостряет чувство, что ей его не хватает. Морозная ночь, освещение до самого горизонта – все это странно отзывается в ней. Она слышит пульсацию города – шум автомобилей, вой полицейских сирен, ритмичные ударные звуки, вырывающиеся из опущенных стекол машин. Прежде чем отключиться, она говорит Ханно, что любит его, что ей не терпится снова с ним увидеться.
– А что такое происходит? Умирать собралась? – поддразнивает он. – И мне тоже не терпится, мамуль. Наверняка будет грандиозно – Рождество в Париже. В следующие выходные заскочим в Берлин, с Герминой и Тоби. Я куплю для Антуана что-нибудь прикольное на рождественском базаре.
Успокоившись, она завершает звонок и спешит к Янине – та ждет на углу бульвара.
Перед ними, купаясь в радужной подсветке, вырастает сумрачный силуэт Дворца культуры. В пятидесятые годы Сталин подарил его польскому народу. В соперничестве с американскими небоскребами за ценой не стояли. Он приказал снести до основания сто шестьдесят домов в разрушенном городе, где тысячам людей было негде голову преклонить. Его стройка стоила жизни тринадцати рабочим.
– Отравленный дар, – говорит Янина. – Его называют «Палец Сталина». После краха коммунизма многие варшавяне призывали его разрушить.
– Если бы пришлось разрушить все символы деспотизма, немного же памятников осталось бы на свете! – иронизирует Ирен.
– Твоя правда. В конце концов к нему привыкли, его очень любят.
Янина удивляется, что Ирен во время беседы не упомянула о медальоне.
– А потому что я его в Германии оставила. Да и… думаю, он все-таки причитается Каролю.
– Веришь, что он жив?
– Надеюсь. Хотелось бы мне преподнести Агате такой подарок.
Сын Агаты пригласил их на семейный ужин. По такому случаю Янина сменила привычный мохеровый свитер на выходное черное платье и замшевые сапожки. Когда Ирен, подтрунивая, упрекает ее в излишних тратах ради старого мимолетного увлечения, та отвечает: эта страсть ушла безвозвратно. А вот если бы Ирен видела Романа тогда… От него исходило ощущение свободы и чувственности – как от поэта и хулигана. Обаяние героя фильма Вайды «Человек из мрамора». В тюрьме он оказался, поскольку участвовал в подпольных сходках. Для юной и сентиментальной толстушки в коммунистической Польше он являлся воплощением архетипа бунтаря, опасного соблазнителя. По вечерам, ложась в кроватку, она мечтала о том, как он вырвет ее из скучной повседневности. Только вот ее-то для него не существовало вовсе – так, девчонка, строившая наполеоновские планы в надежде привлечь его внимание.
Пятнадцать лет назад она увидела его на одном благотворительном коктейле – уже цветущая, красивая, под ручку с будущим мужем. И все-таки не посмела заговорить. Как будто опять превратилась в ту закомплексованную девчонку.
Сейчас Роман – преуспевающий адвокат, собственник просторной двухэтажной квартиры в той части Воли, где небоскребы и самые престижные резиденции соседствуют с фитнес-клубами и аюрведическими центрами. Он тепло принимает их, растроганный встречей с той, которая помнит его юность. Ирен нелегко вообразить поэта-диссидента в этом пятидесятилетнем холеном мужике, на котором запонки и английские туфли. Редкие волосы седеют, живой взгляд придает энергичность лицу, когда-то, наверное, красивому, а теперь довольно невыразительному. Он расслаблен и бегло говорит по-английски. Когда он видел Янину в последний раз, она перекрасилась в рыжую, а Польша еще была коммунистической.
Она в ответ хохочет, ах да, та блажь насчет волос, я и забыла. Знакомит его с Иреной, рассказывает об их долгом сотрудничестве по переписке. А теперь вот наконец сдружились и говорят друг другу «ты».
В ожидании Агаты выходят
