оно тут же взяло под контроль все государственные средства массовой информации, покусилось на Конституционный суд и репродуктивные права. Тогда Юлька с подругами облачились в черное и вышли на улицу.
В социальных сетях десятки тысяч женщин разместили свои селфи в трауре, под хэштегом #czarnyprotest. По всей Польше вышли на манифестации около двухсот тысяч человек. Такой мобилизации страна не знала со времен Солидарности. С ними вышла на митинги даже ее babcia. Их было так много, ярость вскипала. Казалось, что такую волну не остановит никто. Девушка, шедшая рядом с ней, отпустила ввысь два воздушных шара с портретами президента Дуды и Ярослава Качиньского. Она смотрела, как оба улетают в небеса, гримасничающие и потешные, сдуваясь и наконец совсем исчезнув из виду. В тот день она почувствовала, что стоит у истоков революции. Что эта толпа пробудилась от долгого сна и вспомнила: она – мощная сила. Ее опьянили песни, хохот, боевые плакаты.
Позднее какой-то журналист сунул ей микрофон, и Юлька сказала: «Я прихожу на манифестации, чтобы по-прежнему жить в той стране, где родилась. Потому что мое тело принадлежит только мне. А не Церкви и не пану Качиньскому».
Ее ответ передали по сети частного телевещания.
– Отца это рассердило, – улыбается Юлька. – Он нас упрекает в недостаточной дипломатичности.
– Я считаю, что необязательно провоцировать людей, – отвечает Роман. – Ты забываешь уточнить, что вы на своих манифестах извращаете лозунги Солидарности и символ Внутренней армии…
Разговор продолжается на английском, на котором оба говорят весьма бегло. А вот Агате, кажется, иногда трудно ухватить смысл реплик. Янина время от времени наклоняется к ее уху и переводит ту или иную фразу.
– Это тоже наша история, насколько мне известно. В этой стране всегда все сводят к прошлому. Но если к нему обращаются женщины – все, сразу скандал.
– Ты что, и впрямь думаешь, что для защиты права на аборты тебе необходимо созвать Внутреннюю армию? – раздраженно перебивает отец. – Какая тут связь?
– Связь в том, чтобы отвергнуть контроль других над собственной жизнью, будь то нацисты, коммунисты или приходские священники. Вот ты почему-то не вынес того, чтобы твоей жизнью распоряжались другие. И мы хотим такой же свободы.
– Ты не должна сводить все это к проблеме свободы, – возражает отец. – Если Церковь против абортов – то по причине священного значения каждой жизни. В этом ее роль, и несправедливо упрекать ее. Я-то, между прочим, вырос при коммунистах. И знаю, сколько задолжал Церкви. Твое поколение забывает об этом.
– Папа, Церковь, о которой ты сейчас говоришь, защищала людей от произвола государственной власти. Сейчас она поддерживает власть! – кричит девушка.
– Ирена не за тем сюда пришла, чтобы слушать наши споры. И, между прочим, вы своего добились. Правительство сдало назад. Чего ты еще хочешь? А теперь я предлагаю нам подкрепиться!
Они рассаживаются в современной столовой с минималистичной меблировкой. Солнце играет на белых стенах и больших ярких абстрактных картинах.
В теплом освещении лицо Агаты кажется задумчивым.
Когда ужин заканчивается, она по-английски обращается к сыну:
– Ты несправедлив к Юльке. Просите меня, Ирена. Дальше мне легче будет говорить по-польски.
Янина тут же придвигается, чтобы переводить Ирен:
– Когда смотрю на фотографии Солидарности, то вижу одних мужчин. А ведь многие из нас поддерживали профсоюз! Не будь нас, кто находил бы укрытия и приносил туда еду? Кто бы вычитывал и перепечатывал статьи, чтобы передавать их иностранной прессе? Но вот ведь сама видишь – нас вычеркнули из истории. В Юлькином возрасте я гордилась, что живу в стране, где женщины борются наравне с мужчинами. Меня ничуть не расстраивало, что я на втором плане. Но, возможно, из-за того, что мы предпочли быть в тени, нас привыкли не брать в расчет. И мужчины привыкли игнорировать наши нужды, наши желания. Роман, если бы ты туда пошел вместе с нами – ты увидел бы там бывших участниц Сопротивления, у них вся грудь в медалях. И услышал бы, как они кричат: «Мы сражались не за то, чтобы наших внучек лишали их законных прав».
В ее голосе Ирен слышится мятежность Сабины. Ее нежность к новым поколениям, ее зоркость.
Уворачиваясь от нападок, Роман отправляется за десертом. Юлька пользуется этим, чтобы крепко обнять бабушку.
– Я не могу иметь детей. Это печалит меня больше всего, – шепотом говорит Янина. – Но считаю, что никакую женщину нельзя принуждать матерью.
Ирен тронута ее прямотой, той стыдливостью, с какой она признается в своей боли.
Она не в силах представить своей жизни без Ханно.
Она смотрит на этих трех женщин разных поколений, которые любят свою страну с одинаковой страстью, с надеждой. И представляет, что рядом сидят Вита и Сабина.
В купе Ирен обращает внимание на одну пожилую путешественницу, на ней серое подпоясанное пальто и черная фетровая шляпка. Они встречаются взглядами; незнакомка напоминает ей старенькую Одри Хепбёрн. Может, обе едут в одно и то же место? За окном пробегают сельские пейзажи, заснеженные поля, тусклые туманы. После варшавского гомона эта безлюдная дорога ведет ее к последней встрече на польской земле.
Что за странное чувство – катить по тому же пути, по которому в 1942-м конвоировали Лазаря, – сквозь те пейзажи, которые наверняка не особо изменились.
Путешественница в шляпке выходит следом за ней на вокзале в Малкиня-Гурна. Обе оборачиваются, чтобы взглянуть на стоящий на соседних путях товарный поезд с проржавевшими вагонами. Дедушка Ирен работал железнодорожником. Маленькой девочкой ей нравилось играть с братьями у рельсов. Сегодня их вид кажется ей мрачным.
С лета 1942-го до осени 1943-го здесь проезжали составы с заключенными. Иногда они простаивали на вокзале всю ночь. А бывали периоды, когда эшелоны шли непрестанной чередой, набитые битком, и через несколько часов возвращались пустыми. Нацистским администраторам требовалась сеть железных дорог, чтобы легче было подвозить тех, кого они называли грузом. И пейзаж, скрывавший поезда от любопытных глаз. В этом регионе узкоколейка окружена лесами, болотистыми почвами. Попадаются лишь маленькие деревушки да редкие фермы.
В паркинге даму в шляпке ожидает такси.
– Вы в лагерь? – по-английски спрашивает она у Ирен. – Поедемте!
В теплоте ее голоса слышится акцент. Ирен с благодарностью отказывается – предпочитает пройтись пешком.
– Очень холодно, – беспокоится незнакомка.
Ирен с улыбкой указывает на свою черную парку – ее одолжила Янина. Такси уезжает без нее.
Навигатор на ее телефоне показывает, что до мемориала менее восьми километров.
В Малкине конвои двигались на юг. Дальше поезд сворачивал к железнодорожному узлу, несуществующему в наши дни, и углублялся в лес. Деревья росли так близко к путям, что матери поднимали
