было ссылаться на жару и сразу вслед за тем – на «глобальное потепление». И мы должны наконец раскрыть эту тайну, выяснить, чем вызвано такое повышение температуры в нынешнее лето.
– Не должны, – ответил я, пытаясь свернуть этот бессмысленный диалог. – Просто прими как данность, что перед нами – тайна, которую заведомо невозможно разгадать. Это и есть пресловутая действительность – непостижимая и хаотичная. Стоит жара, и никто за нее не отвечает. Может, ты думаешь, что существует некое Бюро корректировки, управляющее в том числе и временем?
– Какое бюро?
Его вопрос раздвинул передо мной горизонты удушающего разговора о температуре, но в тот миг, когда я решил, что смогу наконец поговорить с ним о сотрудниках Судьбы, он вновь принялся мусолить тему погоды и завел речь об адской жаре в Париже летом 2003 года и о том, как проводил целые дни у лотков букинистов на Кэ Вольтер, и о расположенном поблизости знойном зоомагазине, где и сегодня можно видеть, как, прыгая по стволу гнилого платана, перекликаются многочисленные ошалевшие мартышки.
«Мартышек»? Лет пятьдесят уж как не слышал я это слово. В детстве мать рассказывала мне про обезьянок, которых видела в Бразилии, они были общительней шимпанзе и когда общались друг с другом, замолкали, давая сказать собеседнику.
Показалось, что температура в «Тендере» поднялась еще на несколько градусов, а сам Юлиан из-за своих развинченных движений и неумолчной банальной болтовни вдруг стал похож на одну из тех плаксивых мартышек, о которых только что упомянул. Посади его не на вертящийся табурет у стойки, а на гнилой платан, и сходство стало бы полным.
Он, вероятно, отчетливо осознал, что уже обречен и теплых чувств у меня не вызывает, а потому заговорил о другом – на свою вечную и излюбленную тему о творческом бесплодии своего дядюшки, решив, наверное, что тут он окажется более компетентен. И так вот сидели мы, разыгрывая эту вопиюще банальную, по моему мнению, тему, когда вдруг все переменилось навсегда и непоправимо, потому что почти ниоткуда возникло нечто такое, что до той поры оставалось невидимым и служило «безмолвным фоном» тому, что на самом деле происходило под спудом этой ни к чему не обязывающей болтовни.
Это откровение явилось следствием вполне обычного движения губ, поджатых племянником и длившихся десятые доли секунды, которых, однако, хватило, чтобы ухватить самую суть его существа или, вернее, ибо иначе выходит чересчур высокопарно, безошибочно понять, что было у него на уме в этот миг.
Это был, повторяю, самый обычный оскал: его мясистые губы раздвинулись и тотчас сомкнулись, словно он хотел произнести какие-то звуки или выговорить такое, что требовало от него больших усилий. И я в течение, по крайней мере, нескольких кратких секунд ясно видел в его душе: он желает уничтожить меня, человека, на котором сосредоточилась вся его ненависть к человечеству. В этом было нечто такое, что не поддавалось рациональному объяснению, однако эта его гримаса, когда он тщетно пытался издать какой-то звук ясно дала мне понять, что он желает мне зла – потому ли, что я задел его своим намерением написать роман, или потому, что он принадлежал к породе людей, думающих: раз уж я никогда не буду веселым и счастливым, так пусть и весь прочий род человеческий не знает радости.
Еще он заставил меня вспомнить о юном про́клятом поэте, ходившем по Барселоне в 70-е годы: он был занят тем, что не давал своим друзьям писать, рассуждая, что если ему не хватает таланта для творчества, то пусть и никто не творит. Сейчас он обременен долгами и женами, которые не могут поверить, что их избранник когда-то был машиной зла.
И я подумал: стократ предпочтительней высокомерие, сумасбродство, извращение, дурь и блажь – все, что я угадываю в Санчесе, чем то, что можно было бы приблизительно и условно назвать «мерзость деяний», что, как мне кажется, порождает тлетворное моральное уродство Юлиана.
Иногда, как ни странно, достаточно движения губ, едва заметной, ничего вроде не значащей ужимки в сопровождении мимолетного и молниеносного – столь же стремительного, сколь и испепеляющего – взгляда, чтобы – как говорил Рембо – познать неведомое, и не «в далекой terra incognita», а в самом сердце того, что совсем рядом».
[ОСКОП 35]
Племяннику, так ненавидящему своего блистательного дядюшку, надо было просто-напросто набраться терпения и действовать, подобно мужу из рассказа Рэя Брэдбери, то есть всего лишь ждать, когда начнется прилив. В этом рассказе под названием «Лето Пикассо» чета американцев отправляется в отпуск к морю, в некое местечко между Францией и Испанией. Настоял на этой поездке муж, который знает, что там живет Пикассо и даже порой спускается на пляж. Муж не верит, что увидит его, но мечтает, по крайней мере, дышать с ним одним воздухом. После обеда жена решает остаться дома, а муж – прогуляться. Идет на пляж, шагает вдоль берега. И замечает впереди еще одного человека. Он видит его со спины: это сильно загорелый старик, совершенно лысый и почти голый. В руке у него трость и время от времени он что-то рисует ею на песке. Муж, идущий следом, склоняется над этими рисунками и рассматривает их – там изображены рыбы и морские растения. Пикассо удаляется, становясь все меньше и меньше, пока не исчезает вовсе. Муж садится на песок и ждет. Ждет до тех пор, пока начавшийся прилив не смывает все эти рисунки и песок вновь не становится первозданно чист.
Есть книги, которые оседают в памяти навсегда. Например, неоконченный роман Жоржа Перека «53 дня». Мне вообще кажется, что в этом дневнике литературного подмастерья я незаметно для себя подпал под влияние этой книги. Да нет, не кажется: я совершенно уверен, что он сильно повлиял на меня, пусть даже я до сего дня и не вспоминал о нем. Меня восхищает название его книги – прямая отсылка к тому, сколько дней Стендаль диктовал свой шедевр «Пармскую обитель».
Перек умер, не успев дописать свою книгу. Не это ли обстоятельство придает ей теперь особенное звучание? С тех пор, как год назад я прочел «53 дня», я пытаюсь объяснить самому себе тот странный факт, что книга, практически готовая к печати, застряла у друзей автора – улипианцев [53] Гарри Мэтьюза и Жака Рубо. Как это понять? Рукопись состояла из двух самостоятельных частей: вторая исследовала новые возможности, которые открывала детективная история, содержавшаяся в первой, исследовала и в известной степени изменяла ее. Обе
