Европе более удачных дел, чем он сам. По-видимому это их не огорчало. Франк глубоко вдохнул в себя морской воздух. Он был рад, что попал на пароход. Он был рад что едет домой. Он был рад, что увидит Пирл. Ему любопытно было увидеть собаку, которую она купила. Должно быть Лонг-Айленд уже покрыт зеленью. Перед отъездом он распорядился, чтобы комнаты были оклеены новыми обоями – сюрприз для Пирл. Он остался на палубе буксира, крепко придерживая шляпу и с удовольствием ощущая на лиць соленый ветер. Берег уходил все дальше. Под носом буксира вода пенилась зеленой и белой пеной. На «Беренгарии» играл оркестр в честь подъезжающих. Пирл стояла у борта. На ней был белый костюм и голубая шляпа. При виде жены сердце Франка забилось быстрее.
По камням площади де ла Бургон проехала телега. Зацокали копыта пары лошадей. Франк шевельнулся, вздохнул и, кажется, проснулся. Эвелина старалась не давить на его плечо. Ее тело затекло и болело. Она притворялась спящей. Всю ночь она не смыкала глаз.
Второй легкий вздох, и Франк поднес к глазам часы. Маленький светящийся циферблат мелькнул в темноте – была ровно половина четвертого, и секундная стрелка двигалась как маленькая точка в темно – сером океане. Никогда еще в жизни Эвелина так не уставала. Нет, даже после рождения Берхена она не испытывала такой смертельной усталости. Казалось, что всю эту долгую ночь она мучила себя, пытаясь взобраться на высокую гору и все время срываясь у самой вершины. Она чувствовала тоскливое влечение к Франку, лежавшему так близко, что его плечо поднималось и опускалось под ее щекой вместе с его дыханием. Это влечение было еще сильнее, чем в те дни, когда она была на Дюссельдорферштрассе, а он в Париже. Эти дни… Ее отделяло от них тысячелетие. Эвелина чувствовала, что она стала старше ровно на тысячу лет. В ее измученном, переутомленном состоянии все казалось ей непропорционально увеличенным – и время, и пространство. Кровать расстилалась перед ней как целый мир, уходя далеко за пределы ее зрения. Ее пятки прижимались к ногам Франка где-то на другом континенте. Теперь он осторожно пошевелился, достал сползшее одеяло и натянул его на них. До этого она не замечала, что замерзла. Теперь она была благодарна за тепло.
Существует распространенное мнение, Эвелина встречала его во многих романах, что то, что в супружеской жизни является долгом, привычным, исполняемым из вежливости, хотя и не слишком неприятным, сразу превращается в восторг, в фейерверк чувств, в несравнимое опьянение, как только его объектом является любовник. Эвелина знала теперь, что это не правда. В любви, как и в браке, в конце концов происходило то же самое и даже: в самом тесном объятии нельзя было найти выхода из одиночества. «Еще одна их ложь», – укоризненно подумала Эвелина. Под словом «они» она с детства подразумевала других людей, больших, взрослых, тех, которые вели себя так, будто знали все тайны. Странно было, что фрау Дросте, двадцатисемилетняя женщина, мать двоих детей, все еще чувствовала себя не вполне взрослой. Она могла сидеть часами, молчаливо размышляя над тем, что она, Эвелина, никогда уже больше не будет той же самой маленькой девчонкой, в голубеньком платьице, какой она была двадцать лет тому назад. Те же самые глаза, кости, кожа, кровь, – конечно ставшие немного больше, но все-таки те же самые. То же самое пугало ее и то-же самое радовало. «Я», – могла она думать часами, – «я» – Эвелина.
Эвелина иногда думала о том, что цветы гораздо храбрее львов. Львы рычали, защищались, шумели, а цветы никогда не издавали ни звука, как бы им ни было больно. Цветы выносили самые страшные операции, истекали кровью и умирали в вазах без малейшего, чуть слышного шепота. Рядом с кроватью медленно умирали розы. Всю ночь Эвелина чувствовала их приторный запах. Она чувствовала, что теперь всю жизнь аромат увядающих роз будет напоминать ей о Франке. Запах роз и еще крошечное, призрачно-освещенное лицо-циферблат его часов, тикавших около ее уха, когда он обнимал ее. И занавеска тоже, надувавшаяся от ночного ветра в открытом окне, и рисунок теней, видневшийся на белом потолке до трех часов ночи, когда были погашены уличные фонари. И вкус холодного винограда, который Франк принес ей как раз перед тем, как заснуть.
Все это было незабываемо, важно, непоколебимо. Волосы Франка, которые она гладила в темноте, и кожа, плотно обтягивавшая его мускулы, которой коснулась ее рука, скользнув по его груди. Это и только это имело значение, только это она будет вспоминать потом. «Это то, что вспоминают умирая» – подумала Эвелина. Она серьезно надеялась на то, что умрет молодой, очень молодой и очень скоро. Долгая жизнь на Дюссельдорферштрассе, вдали от Франка, была лишена всяких надежд и немыслима. Она была прикована к нему, как будто прошла через огонь, тесно спаявший их вместе. Когда он поднимал одеяло, его рука соскользнула с ее плеча, на котором лежала до тех пор. Опустевшее место сразу, само по себе, отдельно от всего тела испытало такую тоскливую потребность в его прикосновении, что это ощущение почти причиняло боль. Эвелина осторожно подсунула плечо снова под руку Франка. Она не понимала, как она сможет оторвать свое мятежное, проснувшееся, неудовлетворенное тело от Франка и заставить его отправиться в Берлин.
Она попробовала взглянуть на Франка из-под опущенных ресниц, но было еще слишком темно. Только окно выделялось более светлым пятном. Но она и в темноте знала, что Франк красив. Для нее было новым и потрясающим открытием сознание того, что тело мужчины может быть красиво, может быть сильным и прекрасным соединением матово-блестящей кожи и теплой плоти. Она попыталась вспомнить тело Курта, но так как она никогда не глядела на него, то теперь она естественно не могла вспомнить, как оно выглядит. Тело Франка, наоборот, было знакомо ей как новый континент, который она сама открыла и пересекла. Ее улыбка стала шире. Начиная с груди, его тело было светлее в тех местах, которые все лето закрывал купальный костюм. На его правом плече было несколько веснушек, на левом предплечье шрам – памятка от падения с лошади. Он был настоящим мужчиной, в восхищении думала она. Она вышла из его ночных объятий еще более связанная, еще более стремящаяся к нему, чем раньше. Она испытывала какое-то странное смешение чувств и была одновременно и счастлива и разочарована. Теперь Франк зевнул. Он пошевелил головой на подушке, протер глаза и зевнул. Наконец
