– Извините, ваше скародие, этого нам не надоть!.. Мы не для того! – смущенно заговорили казаки. – А вот ежели б милость ваша… Кабы нам патрончиков… Коли есть у вас, то пожалуйте, – мы бы сейчас, этто, охоту на булки устроили.
В кобурах у Черепова было несколько запасных патронов, и он с удовольствием поделился ими с казаками.
– Как же это вы будете охотиться? – спросил он, убирая за обе щеки кусок французского хлеба.
– А вот сейчас. Только винтовочки набьем, сейчас и готово! – отвечал бойкий казачок, посылая заряд в дуло. – Которого примерно? – спросил он у товарищей, мотнув головой на цепь неприятельских стрелков, наступавших впереди, шагах в полутораста.
– Офицера не бей! У офицера ничего нет, – посоветовал смышленый товарищ. – А вот вишь, там, в энтой кучке, унтер ихний идет – его и вали: у унтера, надо быть, есть наверно!.. Пожалуй, и сырку, а то и ветчинки раздобудемся.
Казак прилег, положил дуло на камень, прицелился – и в тот же миг намеченный капрал[413] завертелся на месте и упал ничком на землю.
– Готово! – воскликнул радостно ловкий стрелок. – Теперь только, чур, ребята, сторожи: как "на уру" на них побегим, так чтоб другие его не подобрали! Ну а теперича следующий!
И он опять стал заряжать винтовку.
Черепов дал шпоры и поспешил отъехать от продолжения этой охоты, обвинять за которую голодных, ожесточенных людей он в душе не чувствовал возможности.
На пути своего следования ему попалось еще несколько подобных же кучек солдат, которые усердно шарили в ранцах убитых французов, тут же делясь найденным хлебом, и даже добродушно приносили начальникам часть своей добычи.
Однако и в Эльме не нашли себе русские войска желаемого отдыха: всю ночь оставались они под ружьем, наготове к бою, в расстоянии ружейного выстрела от противника и при этой холодной ненастной темноте нигде не могли добыть дров, чтобы развести костры; а снег так и валил большими хлопьями… Этот "приятный" ночлег покинут был 25 сентября еще до света, и в пяти верстах за Эльмом русские увидели пред собой страшный снеговой хребет Ринген-Копф (Паникс)[414], знакомый пока только авангарду Милорадовича, который вовсе не ночевал в Эльме.
Путь, предстоящий теперь, был еще труднее, неизмеримо труднее, чем все прежние переходы.
Даже Росшток казался игрушкой в сравнении с Ринген-Копфом, крутой и продолжительный подъем которого как бы вдруг вырос пред глазами армии с первыми лучами рассвета. Подъемная тропинка, трудная сама по себе, сделалась совсем непроходимой от продолжительного ненастья. Люди вязли в грязи, едва вытаскивали ноги – и опять те же обрыванья и полеты стремглав в преисподние!.. Опять гибель последних вьючных! Здесь была потеряна в безднах вся остальная наша горная артиллерия, которую просто пришлось нарочно побросать в пропасти для облегчения животных, необходимых под перевозку раненых. Чем выше поднимались русские, тем круче и труднее становился подъем, а выпавший за ночь глубокий снег совсем занес дорогу. Густые тучи затянули всю поверхность горы, так что люди карабкались наобум, ничего не видя пред собой. Проводники опять разбежались, пришлось самим под вьюгой искать себе дорогу, погружаясь в сугробы. С высоты гор слышались глухие раскаты грома, и по временам густой, непроницаемый туман рассекался блеском молний, и опять огромные каменья, срываемые бурею, с грохотом катились в бездны. Русские вступили в область грозы, которая трещала вокруг, а через несколько времени молниеносные удары грома раздавались уже значительно ниже: грозовой пояс был пройден. И на этом-то ужасном переходе все без различия – солдаты, офицеры, генералы – были босы, изнурены и голодны. Промоченные до костей страшным ливнем, они вдруг были застигнуты снегом, метелью – и мокрая одежда покрылась на них ледяной корой.
Здесь в первый раз между солдатами раздался ропот.
– Ну, братцы, старик наш совсем, видно, из ума вышел! Завел невесть куда! – громко говорили солдаты, нимало не стесняясь присутствием самого Суворова, который ехал рядом.
– Помилуй бог! Они хвалят меня! – громко и с веселым смехом обратился он к окружающим. – Так точно хвалили меня они же и в Туретчине, и в Польше!
При этих словах люди невольно вспоминали, что "отец" всегда умел выводить их с честью и славой из самых безвыходных обстоятельств, и им стало стыдно за свое минутное малодушие. Бодрость была возбуждена снова.
В это время на одной из попутных скал увидели они надпись.
– Савелов! Ты дока на грамоту: разбери-ка, что оно тут обозначает? – обратился один из солдат к товарищу.
– А ляд его знает! Не по-законному писано, не по-русски! – отозвался вопрошаемый.
– Эта надпись гласит, что "здесь прошел пустынник", – пояснил им Черепов, случившийся рядом.
– Пустынник!.. Ишь ты, диковина какая, пустынник! Что ж тут такого?! – тотчас же весело стали переговариваться солдаты. – Нас-то, поглядишь, эвона сколько пустынников идет, и ничего себе, шагаем!.. А у них сейчас, этто, надпись!.. Чудесно!.. Ей-богу!..
И такие-то суждения произносили люди, отродясь не видавшие гор, привыкшие с колыбели к простору родимых равнин, к раздолью степей необозримых! А подъем все выше да выше, все круче и тяжелее – и опять признаки уныния начинают замечаться на изнуренных лицах.
Вдруг, в эту самую минуту, ни с того ни с сего Суворов во всю мочь затягивает песню:
Что девушке сделалось?
Ай, что красной случилось?
И далече передается вдруг разлившийся вокруг него гомерический хохот, и до крайности истомленные войска с новой бодростью карабкаются на новую кручу!
Целый день безостановочно тянулась колонна, одолевая кручу Ринген-Копфа, и только авангард Милорадовича успел засветло спуститься к деревеньке Паникс. Все остальные войска едва в сумерки достигли ледяной вершины хребта и тут были застигнуты темнотой. Вся колонна так и остановилась в том самом положении, в каком захватила ее ночь. Не имея никакой возможности идти далее и совершенно выбившись из сил, солдаты сами приютились где попало: на голом снегу, на каменьях, на ледяных глыбах или прислонившись к скале – и так провели целую ночь в ожидании рассвета. И тут еще, к довершению бедствия, поднялась вдруг такая стужа, что многие солдаты замерзли во сне, на вершине Паникса, и обледенелая дорога сделалась чрезвычайно скользкою. Темно-синее небо сквозь ясный горный воздух морозно играло бесчисленным множеством ярких звезд; студеный ветер гудел среди ледника, и вместе с его воем раздавались иные ужасные звуки: то был горячечный, полупомешанный бред, рыдания, вой и скрежет, вопли и стоны умирающих пленных французов… Русские, как более привычные к суровому климату, переносили эти ужасы легче, и если умирали, то делали это тихо.
Здесь воистину была настоящая адская ночь ужасов. На заре розоватый луч восходящего солнца заиграл переливами радужных цветов на окрестных ледяных вершинах и золотисто обагрил густые тучи, клубившиеся далеко внизу, под ногами.
"Ку-ку-ри-ку-у-у!" – раздался вдруг громкий петуший крик в одном из концов русского стана.
– Ну-у!.. Загорланил старый петух! – быстро загомонили промеж себя солдаты. – Вставай, ребятки, вставай, шевелися!.. В поход пора!
"Квох-ох, кво-кво-кво-квох!" – в ответ на петуший крик весело послышалось с разных сторон куриное кудахтанье – и солдаты живо, со смехом, подымались со своего ледяного ложа, отбивая на месте трепака с холоду и отряхивая с себя налет морозной пыли.
– Ну, ну! Вставайте, вставайте, курицыны дети!.. Живо! Ишь, батька-то как петухом орет!.. Благим матом! Стало быть, время!
И люди, оправясь да поразмяв члены, набожно и спешно крестились на восток, откуда большим диском подымалось багряное солнце, и еще поспешнее становились в ружье и выстраивались. Унтер-офицеры наскоро делали расчет по рядам, примечая, кто жив, а кто остался почивать вечным сном в ледниках Ринген-Копфа. Но вот барабан загрохотал "подъем", где-то впереди раздалась команда – и головная часть колонны двинулась с горы по обледенелому спуску. Этот спуск вполне стоил подъема, если даже не был еще хуже. На каждом шагу теряя последних лошадей и мулов, армия около полудня спустилась кое-как по гололедице и с величайшей опасностию к деревне Паникс, где был дан ей небольшой привал, и затем, уже по более отлогой местности, полки направились к городу Иланцу.
Крупной рысью обскакивая их на этом переходе, Суворов весело кричал солдатам: "Здравствуйте, чудо-богатыри, витязи русские!.. Чада Павловы, здравствуйте!"
И ответный крик ратников от души, от сердца, с любовию вырывался у всякого:
– Здравия желаем, отец, батюшка Александр Васильевич!
И долго громкое "ура!" бесконечными перекатами от батальона к батальону, от полка к полку провожало старика по дороге и не смолкало даже и тогда, когда его капуцинская шляпа и развевавшийся "родительский" плащ совсем уже терялись впереди из виду…
