Взяла со стола Чехова, открыла на странице, заложенной шпилькой. Вот. Это здесь о том, что деспоты всегда были иллюзионистами. Правильно деспот.
Кто-то сильно наклонил кресло сзади, лицо Иосифа возникло над ней. Сказал тихо:
— Нехорошее, неправильное, непартийное высказывание позволили вы себе, товарищ Аллилуева, но мы вам поможем, подтянуть ваш уровень политической сознательности. С вами будет работать лучший пропагандист грузинского подполья.
Кренил кресло все ниже и ниже, ей было неловко перед детьми, перед Лаврентием.
— Отпусти!
— Не отпущу, давай мириться.
— Вечером поговорим.
Он резко отпустил кресло так, что она еле удержалась.
Из всего разговора за столом дети усвоили, что она хочет в лес; Светлана забралась к отцу на колени, обняла пухлыми ручками его крепкую шею и, целуя, приговаривала: «Можно в лес, да? Можно в лес?» Вася побежал куда-то и вернулся с огромным узловатым то ли посохом, то ли палкой.
— Это для троцкистов, — заорал на всю террасу, размахивая дубиной.
— Очень сознательный мальчик, — похвалил Лаврентий.
— Пойдите погуляйте по саду, чего-чего, а крапивы для чинчари вы найдете, — Иосиф встал, открыл дверь в дом, что-то сказал. Наверное, Власику.
Они шли сначала по дорожке, выложенной старым кирпичом, потом свернули на узкую тропинку. Вася шел впереди, размахивая палкой, Светлана, приученная Мякой «собирать цветочки для папочки» все время останавливалась и рвала все, что хоть немного походило на цветы.
Гимнастерки в кустах не мелькают. Видно, Иосиф приказал оставить их в покое. В светлом небе виднелся прозрачный месяц. Под плотной кроной кипарисов что-то возилось, шуршало, тихо вскрикивая. Иногда из сине-зеленой массы стремглав вырывались птицы, над прозрачными островками молодого остролистого бамбука кружились стрекозы.
— Мама, мама! — Вася мчался по тропинке, волоча за собой дубину. — Там папа, но он со мной не разговаривает.
Мгновенный ужас: мальчик сошел с ума. Виновата она, скрывая от врачей припадки. Но его лопоухое, скуластое личико было полно таким детским искренним недоумением, что она отбросила страшную мысль:
— Где папа? Что ты глупости говоришь, папа остался дома.
— Нет, он там. — Вася показал рукой вперед, — он ходит и молчит.
На всякий случай она взяла и его за руку. Вышли на маленькую поляну, заросшую дикой малиной и крапивой.
«Вот здесь и настригу крапивы для чинчари».
На другом конце поляны — белая резная беседка, в ней кто-то сидит.
— Вот он, — прошептал Вася. — Видишь, в беседке.
Надежда вгляделась, отсюда человек действительно походил на Иосифа.
— Это кто-то похожий на папу.
— А я тебе говорю, это он! — уже раздраженно возразил Вася.
Человек вышел из беседки, заслонив ладонью глаза от солнца, смотрел на них. Это был Иосиф.
«Что он здесь делает? Наверное, ищет нас».
— Иосиф, мы здесь! — крикнула она.
Иосиф не отозвался, снова ушел в беседку.
Взяв Светлану на руки, чтобы не обожглась крапивой, пошла через поляну. Вася шел впереди и палкой заваливал перед ними малину и крапиву.
Иосиф сидел и курил трубку. Но что-то заставило ее замедлить шаги, что-то в позе (Иосиф всегда широко расставлял колени и откидывал голову, а сейчас сидел, понурившись). «Все-таки он переживает после своих безобразных вспышек, мучается».
— Иосиф!
Он вздрогнул, но позы не изменил.
— Вот видишь, он не разговаривает, — прошептал Вася.
— Папа! — звонко крикнула Светлана. — Папа, мы к тебе идем!
Но Надежда медлила заходить в беседку, что-то уже настораживало.
— Иосиф, перестань пугать детей, выйди к нам, — сказала по-грузински.
Он поднял голову, смотрел с неожиданно добрым растерянным выражением.
— Я не… Я — садовник, — ответил тоже по-грузински. — Хочу эту поляну покосить.
Встал, показал косу и снова сел.
Они вошли в беседку. Надежда поставила Светлану на дощатый пол, и та сразу же бросилась к садовнику, села рядом на скамью, и вдруг как-то по-собачьи стала принюхиваться.
— Ты плохо пахнешь, фу, папка!
— Светлана, иди ко мне, это не папа.
Она слезла со скамьи, отошла, оглядываясь:
— Разве не папка? А кто?
— Этот дядя садовник.
Теперь разглядела: «дядя» был очень похож, но старше Иосифа. По-русски не понимал и не говорил.
— Почему вы одеты, как Сталин?
— Так надо.
— Вы очень похожи на него.
— Я знаю.
— Вы тоже из Гори?
— Нет, я из Мерхеули, это возле Сухума. А что посадить осенью на этой поляне, батони, может быть грецкий орех?
— Грецкий орех будет хорошо. Сколько вам лет?
— Пятьдесят восемь, наверное.
— Вы очень похожи на Сталина, как ваше имя?
— Зезва. Зезва Габуния.
— Иосиф… Сталин вас видел?
— Да, конечно. Меня показали ему, он очень смеялся.
— Говорите по-русски, я ничего не понимаю, — вдруг довольно злобно сказал Вася. — Говорят, папа раньше был грузином.
— Что он сказал? Почему сердится?
— Сказал, что его отец тоже грузин, а сердится, потому что не понимает, о чем мы говорим.
— Может, вы хотите, чтобы здесь был розарий, я могу сделать.
— Нет, орех будет хорошо. Большое дерево посреди поляны. Нас уже не будет, когда оно начнет плодоносить.
— Вы еще молодая, вы увидите, а я, наверное, нет.
— Извините, нам пора.
— До свидания, батони. В этой беседке я храню свой инвентарь.
— Я вижу. Живите много лет.
Ночью вдруг спросил:
— Почему у тебя нет месячных? Ты что беременна?
— Нет. Просто задержка, у меня теперь так бывает.
— Жаль. Нам нужен еще ребенок.
— Я не хочу. Надо закончить институт. («А когда закончу, уйду от тебя».)
— Лавры Полины не дают покоя?
— Я просто хочу работать, для чего было поступать в Академию.
— Ну мало ли для чего люди учатся. Я, например, хотел выбиться из нужды, был самолюбив, горд… верил в Бога. А тебе, наверное, захотелось общения с ровесниками, флиртов, в секретариате — одни старухи, дома — муж старик, вот и пошла в Акадэмию, поближе к молодежи.
— Ты ведь сам меня надоумил, забыл? Кстати, хочу поехать к Нюре в Харьков.
— С детьми?
— Да.
— Не глупи. Им здесь хорошо.
— Но мне плохо.
— Шуток не понимаешь. Я пошутил, а ты сразу за чемоданы.
В Москве шли бесконечные дожди. Уже через несколько дней загар полинял, лицо стало просто желтым, да еще несколько бессонных ночей. Дети где-то подхватили грипп, болели тяжело, с высокой температурой, с бредом. Пропустила три дня занятий, а когда пришла, почувствовала, что заболевает тоже.
Первой лекцией была математика, еле выдержала, так ломало, знобило, мяло. Лектор новый, хотя этот курс читал Борис. На перемене оглядела аудиторию, отыскивая Руфину, не нашла. Вышла в коридор, дождь косыми штрихами отретушировал печальный пейзаж Миусского сквера за окном.
— Ты знаешь? — спросила Руфина, остановившись рядом.
— О чем?
— Борис убит. Тридцатого августа нашли труп. Говорят попытка ограбления, бред, ты можешь себе представить, что кто-то польстился…
— Подожди, я ничего не понимаю. Как убит? Кем убит? Это невозможно!
На похоронах Бориса не была, валялась в тяжелейшем гриппе. Из угла комнаты все время выплывали шары и, увеличиваясь, медленно приближались к ней. Она отталкивала их руками, пыталась кричать, позвать на помочь. Шары лопались перед самым лицом и из них выпадали синюшные трупы голых птенцов.
Однажды почувствовала чьи-то легкие прохладные руки на лбу, волшебный запах.
— Что это за духи? — спросила, не открывая глаз.
— Мицуко, — ответил голос Жени.
— Женя, они убили его, — сказала тихо и заплакала.
— Тише, Надя, тише, спи, — Женя гладила ее лоб, волосы. — Спи, родненький.
— Я не брежу, я все понимаю. Они убили Бориса.
Институт для нее опустел. Оказалось, что нелепый ненужно откровенный человек, вызывавший раздражение своим неустанным вниманием, значил для нее много. Мучал их последний разговор, ее жесткий отказ уделить ему какие-то полчаса. Ушли две невинные прекрасные души — Мика и Борис, и нельзя ничего исправить.
Невозможно послать Мику в Крым (а в ее силах было это сделать), невозможно выйти с Борисом в перерыве между лекциями в Миусский сквер.
Руфина стала еще более жесткой, появились новые интонации: теперь она разговаривала с ней, будто с подчиненной. Надежда терпела. Однажды попросила перепечатать кусочек рукописи Мартемьяна Никитича.
Статья называлась «Оценка внутрипартийной борьбы в свете уроков истекших лет», и была посвящена истории борьбы Иосифа с оппозицией. Мельком отмечалось «вожделение Сталину утвердить свою личную диктатуру в партии», а также «…фальшь и нечестный подход к Бухарину, Рыкову и Томскому со стороны Сталина» и, конечно, совсем непозволительным и несправедливым был пассаж о том, что он «вонзает нож в спину пролетарской революции».
