цветным хвостом.
Мама сидит перед тазом на корточках. На ней длинный — выцветший, а может, линялый — розовый сарафан. Подол завязан узлом, и лямки у него тонкие. Рыбы взлетают и выкручиваются винтом. Потом ложатся на траву. Мамино лицо нахмурено, брови сцеплены несколькими продольными морщинками-перекладинами. И я тоже хмурюсь, потому что так надо.
Мама поднимается, и узел подола, до этого сидевший у неё на колене, как птичка с торчащим хвостом, сползает вниз. Мама берётся за ручки таза, приподнимает его и, раскачав, выплёскивает воду под куст смородины. Вода делает громкое «А-ах!», и смородиновые листья покрываются серыми каплями. Мама берёт алюминиевый ковшик с гнутым боком и черпает чистую воду из высокой-превысокой бочки. Она снова наполняет таз и выпускает в него выкрученных рыбок. Хвосты разворачиваются — и вот уже в тазу плавают рубашки, штаны, маленькие разноцветные футболки.
И тут мама поворачивается ко мне:
— Ну что? Что?
Протягиваю руку, и она не отталкивает меня, а разрешает ухватить в воде мокрый кусок ткани и мотать им туда-сюда. Поднимаются сперва маленькие, а затем и большие волны. В тазу уже настоящее водотрясение, и мама смеётся. Поворачиваюсь к ней и вижу, что забор между бровей исчез. И вот уже меня обнимает мокрая и скользкая, шершавая мамина рука.
Ещё вспомнились маргаритки. Не те цветы, которые принято так называть сейчас, — большущие хризантемы на длинном стебле, — а самые настоящие, розовые с жёлтой серёдкой, крошечные и такие прекрасные. Они росли на чьей-то даче, где мы с мамой жили, когда я был совсем маленький. Не могу вспомнить ни хозяев, ни самого дома: скорее всего, это была маленькая одноэтажная коробка. А вот крыльцо и дорожку к нему, идущую между газоном, заросшим розово-белыми цветами, помню очень хорошо. В жаркие дни мама бросала подстилку прямо на эти маргаритки. И ложилась сверху — загорать. А потом, когда она поднималась, оставались длинный примятый прямоугольник травы и вжатые в землю лохматые головки.
(дальше записи обрываются…)
21 марта 2023 г.
Я больше никому не пишу пространных писем. Не делаю заметок, похожих на рассказы. Я просто собрал воедино всё, что у меня было. Мои личные записи, конечно, не имеют такого веса, как труды профессора В. И всё-таки я знаю: сколь бы мизерным ни было моё дело, оно не должно прерваться и пропасть только потому, что автор осознал свой масштаб и смирился с ним. Смирение, как сказал профессор В., — не в отречении от себя самого. Оно в готовности дойти до конца и в смелости, если нужно, пройти ещё раз свой путь, и ещё раз, и ещё — ни с кем себя не сравнивая, ничем не хвалясь.
Э. Д. скончалась в разгар лета. Было столько цветов, сколько я никогда в своей жизни не видел.
Её похоронили на Северном кладбище, рядом с её отцом, знаменитым профессором В. Их могилы нетрудно отыскать: почти в самом центре, (номерной участок XIII-6а), и там — направо, рядом с тремя небольшими берёзами. На этом кладбище растут деревья. В прошлом году я видел там бурундука, бегущего по дорожке. А у мамы Нади, на Ковалёвском — унылое открытое пространство, поросшее сорной травой; его называют «полигон». Мамино место (1 кв., 29 уч., 1Б) находится уже не на самой окраине, но захоронения там натыканы плотно, и проходы между ними узкие, грязные. Когда идёшь, нужно обогнуть могилу одного известного рок-музыканта; он умер совсем молодым, выбросился из окна. В ветреную погоду оттуда всегда слышится звон маленьких колокольчиков.
Прах Жанны стоит в стене городского колумбария (12-25-сХ), вверху слева. Её муж до сих пор держится, хотя и сильно сдал в последнее время.
Все мои близкие живут, как жили.
Сашка, наконец, примкнул к сообществу каких-то программистов, разработчиков новых игровых платформ.
Лёля в третий раз вышла замуж. У неё, кажется, непорядок со здоровьем, но мне, как всегда, никто не сообщает никаких подробностей. Грачёв, к примеру, про Лёлю знает теперь гораздо больше, чем я. Надеюсь, она в надёжных руках. Надеюсь, она позвонит или напишет мне, если я ей действительно буду нужен.
Грачёв открыл новый филиал и процветает.
У Вики постоянный бойфренд. Или как правильно? Друг? Но друг — это иное. Трудно разобраться. Никто ни на ком не женится, но вроде бы они ведут себя почти как семья. Моя бывшая жена пыталась даже познакомить нас и устроить что-то вроде семейного ужина. Но в то время я разбирал важные для меня коробки из подсобки Э. Д. и не хотел ни на что отвлекаться.
— Сидишь в своей келье, — выговаривала мне Вика по телефону. — Выходи к людям, общайся!
Но я и так в любой момент могу поговорить с теми, кто мне дорог и необходим. Мне этого хватает. Когда я занят своим делом и не трачу силы на суету, мои тревоги забываются, а сны становятся спокойными. Я высыпаюсь, даже если сплю в общей сложности менее пяти часов в сутки.
На машине я больше не езжу — отдал Сашке.
После Э. Д. у меня было ещё двое подопечных. Они немного похожи друг на друга, на Э. Д. и на маму Надю. Иногда мне кажется, что это один и тот же человек. А может, так оно и есть на самом деле.
Пока я разбираю архив, Анна не продаёт квартиру. Когда закончу, она, наверное, решится. Спрашивала, не соглашусь ли я показывать покупателям комнаты. Для того, чтобы городские власти согласились сделать здесь музей профессора В., должно произойти чудо. Но я не теряю надежды.
В Рим я так и не съездил. Первое время не мог оставить Э. Д., а сейчас не еду из-за Марины. Понял, что без неё мне будет там грустно. Нужно, чтобы Маринина внучка немного подросла и перестала болеть. Они с дочерью так и снимают квартиру; купить нет никакой возможности, а помочь им заработать у меня не хватает здоровья.
В дневниках профессора В. я нашёл такую фразу: «Чтобы любить, нужно быть больше, чем ты есть: когда любишь в полную силу, ты выходишь за свои границы — ты наг и щедр. Но человек вправе так любить только тогда, когда видит внутренним оком, что этот шаг ответен. Иначе погибнут оба. Один — от истощения, второй — от алчности. Как трудно научиться видеть внутренним оком! Как болезненны ошибки».
Он писал для себя, и, наверное, в его мыслях
