же наполняют и начинают обживать десятки солнечных зайчиков, которых до этого мгновенья то ли не было, то ли я их не замечала. Они взволнованно дрожат на полосатых обоях, напоминающих струны, и я чувствую, как на сердце волнуются их тени. Почему мне так неспокойно, если впереди сплошные радости? Или интуиция пытается подсказать нечто, о чем я еще не догадываюсь?
Надеюсь, она ошибается…
* * *
Черт возьми, я горжусь ею! Эта закомплексованная рохля становится борцом. Нет, на этот раз Женя никого не саданула палкой, но характер показала будь здоров.
В моем сне она появилась в тот момент, когда с гитарой в руке вошла в концертный зал их школы. Там нет закрепленных рядов кресел, как в нормальных залах, просто поставлены стулья, которые заранее растащили к стенам, чтобы освободить середину, и накрыли там столы. Что за праздник, интересно?
Следом за Женей я направился к ряду столов, поставленных буквой «Т», и с одного взгляда понял, что на «верхушке» места для администрации: там красовались дорогие коньяки и марочные вина, окруженные всякой дрянью, которую бедняки считают деликатесами. И посуду там поставили из сервиза, а на остальных столах смущенно белели пластиковые тарелки, соседствующие с бутылками дешевой водки. Покромсанная колбаса, ломти ржаного хлеба (вы серьезно?!), банки с маринованными огурцами из «Пятерочки».
Учителя, как овцы, безропотно рассаживались за столы с отстойным угощением, да еще и улыбались, весело перекликались, не желая замечать унизительной для них обстановки. Уже знакомая мне Нина замахала рукой с дальнего угла:
— Женя! Иди сюда.
Сделав шаг к ней, Женя вдруг остановилась, посмотрела на пустующий пока «богатый» стол и прошла к самому центру. От восторга я едва не проснулся: «Сядет?! Ай да Винни!»
Загадочно улыбаясь, она опустилась на стул, явно предназначенный для этого хорька — их директора, и спокойно обвела взглядом вытянувшиеся от изумления лица. К ней уже подскочила шустрая седая тетка, судя по всему, завуч, и прямо-таки вцепилась в Женин локоть:
— Евгения Леонидовна, это места для администрации школы. Освободите стул!
Она шипела тихо, но в зале наступила такая тишина, что слышно было каждое ее слово. А Женя даже не потрудилась понизить голос:
— Не освобожу. С какой стати? При Борисе Михайловиче у нас не было классового разделения. Он сидел вместе с нами. И вы, Наталья Денисовна, тогда тоже были с нами.
— А в самом деле! — подхватил художник Каширский, которого я уже видел. — Что за снобизм? Да еще в День учителя…
Вот что они отмечают, оказывается! Неловко вышло: унизить учителей в их же праздник…
— Иван Петрович, ну уж вы-то умный человек, — с упреком протянула завуч.
Он живо откликнулся:
— В смысле — трусливый? Не смеющий пикнуть против, потому что у меня ипотека и больная дочь? Да, вы правы, я такой… Но — «безумству храбрых поем мы песню»!
И в этот момент Женина гитара подала сигнал — проигрыш знаменитой песни партизан «Белла чао». Не стану врать, я ее до сериала «Бумажный дом» и не слышал, но теперь угадываю сразу. Итальянского текста, кроме самой Жени, понятное дело, никто не знал, но все они подхватили песню голосами без слов. Как это называется? Вокализ?
А Женя играла и пела все громче, и протест, втайне нараставший в каждом из этих людей, окреп и набрал силу уже ко второму куплету. Некоторые даже решились встать, в том числе Нина и Каширский, и пересесть за Женин стол, ставший авангардом полка. Остальные яростно отстукивали ритм на крышке плебейского стола, и у них получилось создать жутковатую атмосферу.
Даже мне стало не по себе… А уж когда на пороге появился их убогонький директор с какой-то депутатского вида дамочкой, физиономия которой едва не трескалась от ботокса, в зале все уже просто вопило о том, что социальный взрыв готов!
Эти двое застыли в дверях, пытаясь своими куриными мозгами осознать происходящее. А я старался докричаться сквозь все границы наших миров:
— Давай, Женька! Не сдавайся! Урой этих сволочей!
Круглое лицо ее раскраснелось, глаза сверкали, волосы парили грозовыми волнами, и сейчас она казалась почти красавицей. Не только любовь заставляет женщину хорошеть, но и праведный гнев. Наш историк еще в школе как-то брякнул, что среди большевичек было полно красоток… Может, как раз поэтому? Наверное, он другое слово употребил, точно не помню. Все же он разговаривал с детьми, хоть мы себя таковыми и не считали.
Следом за директором, но явно сам по себе, в зал проник пухлый парень, показавшийся мне знакомым. Он застыл на пороге, тоже не врубаясь, что происходит, и с диким видом озирался по сторонам. Ну точно! Это же тот Гоша — медбрат из дома престарелых. Запал, значит? Цветы притащил…
Увидев Женю, с которой сейчас Делакруа, будь он жив, смело мог бы написать новую «Свободу, ведущую народ», Гоша оцепенел, как я догадался, от восторга. Да я сам готов был влюбиться в нее в тот момент! Если б только она не была моим Винни-Пухом… Кто же влюбляется в старого друга?
А парень глазел на нее, разинув рот, и дышал так часто, что я встревожился, как бы его инфаркт не хватил от восторга.
Музыка стремительно несла Женю, все вверх и вверх! Она никого не замечала, охваченная праведным гневом, который я вполне разделял. Что довольно странно, ведь никогда раньше меня не посещали революционные настроения… Я вообще не бунтарь по характеру, а уж от политики как таковой вообще стараюсь держаться подальше, однажды сказав себе: «Я в эти смертоносные игры не играю». И никто меня не переубедит. Тема закрыта.
Но наблюдать вот такой протест мне по душе. И Женю я сейчас готов поставить на пьедестал (не подниму, конечно!), ведь ей удалось то, на что сам я никак не решусь — шагнуть против течения. Мне слабо… Разве я осмелюсь сказать отцу, как мне опостылела работа, которой он меня нагрузил? Проще лишить жизни человека…
Впрочем, это я так думал, что проще, но оказалось, я и на такое не способен. Радоваться должен, что у меня кишка оказалась тонка, только никакой радости не испытываю.
А вот Гоша уже лоснился от радости, хотя Женя до сих пор не обратила на него внимания. И я понимаю почему! Он зашел следом за директором, появление которого она как раз заметила, но упрямо старалась не смотреть в его сторону. Ее профиль с выступающим носом гордо пламенел — пусть любуются. Или ужасаются — плевать.
Оказывается, внутри этого рыхлого тела скрыт железный стержень… И черта с два кому-то удастся его согнуть!
— Прекратить! — завизжала старушка-завуч,
