— Не говорите…
Он на мгновение закрыл глаза, чтоб собрать последние силы, и, открыв их еще раз, успел выдохнуть два слова:
— Авдотье… Петровне…
Кровь залила ему рот, глаза закрылись. Он не двигался.
Ослабов приложил ухо к его груди: сердце молчало. Ослабов сложил руки Петрова и почувствовал их мертвую тяжесть. Вытянул край шинели из-под него и накрыл ему лицо. «Гампель его убил. Гампель!» — стояло у него в голове. В столбняке отчаянья он уставился глазами за корму, в посветлевшее и местами уже голубевшее озеро, и сразу услышал у себя за спиной необычайное смятение, какие-то радостно-недоверчивые крики раненых, как будто всем им сказали, что все они выздоровеют. Какое-то слово летело из уст в уста, но Ослабов не мог еще понять его смысла. Он повернулся лицом к палубе и увидел, что Парнев, у ног его, силится сесть, даже подняться на ноги.
— Что ты! Что ты! Лежи спокойно! — кинулся к нему Ослабов.
— Приподымите! Приподымите меня! — с какой-то неожиданной властностью приказывал Парнев, и нельзя было узнать в нем недавнего безропотного смертника. — Хоть бы увидеть только. Правда ли это! Приподымите меня! — хрипло выкрикивал он.
— Что увидеть?
— Флаг! Там! Красный флаг!
И он тянулся рукой туда, к берегу, куда с обеих барж и с парохода были устремлены все глаза, все руки всех живых и всех умирающих.
Ослабов глянул на берег и увидел: на пристани, уже близко, на невысоком шесте, колыхался красный, как струя хлынувшей из свежей раны крови, флаг. Не умея понять, не умея осмыслить, что это и откуда, чувствуя, что ему в мозг вонзается и заполняет весь мозг какая-то острая, все переворачивающая идея, Ослабов рванулся вперед, забыв на мгновение о Парневе, о всем забыв, что окружало его в этой серой ночи, и тотчас же услышал отчаянный, негодующий крик Парнева:
— Приподымите же меня! Ведь я умираю!
— Да, да! Сейчас! — заторопился Ослабов, нагнулся к нему, взял его под мышки, и, зная, что причиняет ему невыносимую боль, не слыша глухого, подавленного стона, приподнял его из-под шинели с соломы, и, прижимая его голову к своей груди, вместе с ним впился глазами в это невероятное, пламенное пятно флага.
— Выше! Выше! — шептал Парнев, повисая на руках Ослабова. — На ноги! Я пойду!
Повязка сползла у него с живота, и черно-рыжая, вчерашняя кровь на ней залилась новой, алой. Ослабов переводил глаза с флага на берегу на эту кровь, и ему казалось, что это одно и то же, что там, на берегу, не флаг, а одна из этих бессчетных ран, и что здесь, в руках у него, не кровь, а край этого красного флага.
— Ляг, милый! — голосом, какого он не знал у себя, сказал Ослабов, — я тебя положу.
— Нет! Не надо! Туда! Флаг! — хрипло выкрикивая свои приказы, заметался у него в руках Парнев, и вдруг судорога пробежала по всему его телу, он рванулся еще раз и сразу стал неподвижным и тяжелым в руках Ослабова.
Несколько секунд Ослабов бережно продержал его, не меняя позы, потом приник щекой к его потному лбу: пульса в висках не было. Ослабов тихо опустил его на солому и, совершенно разбитый, сел на палубу в изголовье этих двух умерших на его руках и вдруг ставших ему роднее родных людей.
Сквозь оцепенение слышал он в себе — или это доносились до него голоса раненых? — стучавшее как мотор, столько раз сказанное и вдруг ставшее непонятным слово: революция. И что-то в нем пугливо сжималось, забивалось в самый дальний угол, а что-то росло из него, рвалось и летело туда, к берегу. Усталость сковала его, и он очнулся от толчка, когда баржи уже причалили к берегу.
Вся пристань, весь берег, вся дорога забиты были гудящей говором, беспрерывно движущейся человеческой массой.
— Царя свергли! — были два слова, которые все повторяли, и больше никто ничего не знал.
Ослабов вышел на берег, чтобы наладить переноску раненых, и толпа его проглотила. На папахах и фуражках солдат, в петличках служащих и разорванных воротах мальчишек мелькали кусочки красной материи. На крышах зданий, над дверями и калитками вывешены были красные флаги. Офицеров и прапорщиков нигде не было видно. Все смешалось и вышло из берегов. Машина войны была сломана. Обозные фургоны, санитарные двуколки стояли тут же в толпе. С разных сторон доносились голоса ораторов и возгласы слушателей. Ослабов тщетно искал кого-нибудь из своей организации или из Красного Креста, кто помог бы ему переносить раненых, хватал за рукава солдат, уговаривал их взяться за переноску — никто не слушал, и никто не мог его слышать, потому что все были как будто воскресшие из мертвых, и смерть никого не пугала.
Пробираясь сквозь гудящую и движущуюся толпу к себе в лазарет, Ослабов попал в хвост огромного митинга и увидел вдали, высоко над толпой, машущего руками и ежеминутно широко открывающего рот Древкова. Слов не было слышно, но солдаты жадно напрягали слух, чтобы поймать слова, и заругались на Ослабова, когда он пробирался между их рядами.
— Путается тут промеж ног…
— Да мне в лазарет…
— Поди ты со своим лазаретом к…
Ослабов нырнул сильней и выбился в переулок.
Персы заполняли переулок, стояли на плоских крышах домов и заборах, сидели высоко на миндалях, устремляясь глазами туда, где шел митинг.
Лазарет почти опустел. Все, кто мог двигаться, ушли. Лежали только тяжелобольные. В сыпнотифозном Александр Иванович, Зоя и Тося едва сдерживали сыпняков, уговаривая их не выходить за границы заразного отделения. Почти лишая лазарет присмотра, Ослабов собрал несколько санитаров и с носилками двинулся назад на баржи, теперь уже другой дорогой, минуя площадь, по самому берегу. Переноска раненых заняла несколько часов, и все эти часы Ослабов убеждал себя, что переносить раненых — это и есть именно то, что он должен сейчас делать, потому что все время какой-то другой голос шептал ему: «Да ведь ты просто прячешься от событий, ты просто боишься пойти туда, где все, кричать, говорить и волноваться, как все, ты просто не решил еще, хорошо ли то, что случилось, когда для всех это решено, ты просто хочешь забыться в тяжелой работе, как за трубкой кальяна». И Ослабов отвечал сам себе: ведь я доктор, я должен носить раненых, — если я этого не сделаю, никто не сделает этого.
Главной помощницей Ослабова в этом деле была немая Аршалуйс. Когда принесли последнего раненого, она как ординарец с рапортом вытянулась перед Зоей и издала торжествующий нечленораздельный звук.
— Всех перенесли? — спросила Зоя.
Она понимала Аршалуйс и знала этот звук, означающий исправное выполнение поручения.
Аршалуйс мотнула головой.
— Как хорошо, что всех перенесли! — обратилась Зоя к Ослабову. — Вы понимаете, что сейчас никто, никто не должен умирать! Мы всех выходим!
Она добрыми, узкими глазами посмотрела на койки.
— Они все нужны революции.
Эти несколько фраз вдруг увязали в мозгу Ослабова его работу с тем, что происходило. Необыкновенный прилив сил вспыхнул в нем. Он был измучен, хотел есть и спать, но все эго исчезло перед одним, внезапно вспыхнувшим желаньем.
— Туда! Идемте туда! — крикнул он.
— Вы идите, а мы с Александром Ивановичем будем перевязывать, — ответила Зоя.
Скинув халат и наскоро умывшись, Ослабов побежал на митинг.
Трудно было протолкнуться к столам, заменявшим трибуну, настолько, чтобы слышать ораторов.
Говорил Батуров. По-видимому, он был и председателем митинга. Рядом с ним, весь красный и потный, сидел Древков, волнуясь, подскакивая и махая рукой на некоторые места речи Батурова. С другой стороны сидел незнакомый Ослабову немолодой прапорщик с разнеженным бабьим лицом, бородатый и волосатый, в красной русской рубахе.
Батуров был в предельном вдохновении.
— Товарищи! — кричал он, и жилы надувались у него на лбу. — Товарищи! Какой великий праздник мы переживаем. Страницы русской истории залиты кровью. Сейчас мы переживаем момент, когда сам народ своей самодержавной рукой открывает новую страницу русской истории. Царь отрекся. Отныне диктовать законы будет всенародно избранное Учредительное собрание. Яркая звезда взошла над Россией. Солнце свободы загорелось над нами! Революция распростерла свои огненные крылья над всей страной! Да здравствует свобода слова, печати, личности и собраний! Да здравствует революционный народ и свободно избранное Учредительное собрание! Ура!
После каждого возгласа он взмахивал рукой, как бы приглашая поддерживать их криками. Наэлектризованная масса сначала бурно отвечала на опьяняющие слова, но мало-помалу уставала от батуровского крика, и чем в больший экстаз приходил Батуров, тем холоднее были ответы, и когда Батуров кончил, аплодисменты были не такие, как он ожидал.
Но восхищение своим ораторским искусством не покидало его. Наклоняясь то к прапорщику в красной рубахе, то к Древкову, он, видимо, искал сочувствия. Ослабов видел, как прапорщик хлопал ему, а Древков сказал несколько слов, на которые Батуров недоумевающе развел руками.
