Идея освобождать немцев родилась на митинге как-то сама собой. Посмеявшись над путешествующим по воде Буроклыковым, солдаты ринулись к загону с красным знаменем, сбили зонтики, под которыми не было уже часовых, и, выворотив ближайшие к входу столбы, оттащили колючую проволоку и с радостными криками всыпались в загон. Впереди других был тот маленький солдат с Георгием, который рассказывал, как он дразнил немцев. Теперь в опьянении восторга он кричал громче всех и бросался на шею немцам целоваться.
Сначала испугавшись, потом недоумевая, наконец, поняв, что произошло нечто, опрокидывающее все законы войны, немцы с гортанными возгласами вливались в солдатскую толщу. Их встречали хлопками, криками и объятиями, угощали табаком, брали под руки и с песнями вели все туда же, где, ненадолго замирая, все снова и снова вспыхивал митинг.
Ослабов увидел эту картину, и что-то в нем оборвалось.
— Значит, война кончена? — недоумевал он. — И, значит, поражение?
Но на эти недоуменные мысли — он чувствовал — в нем самом вдруг накидывается волна дикой, нерассуждающей радости. Он присоединился к солдатам и, вспоминая свои робкие знания в немецком языке, с жаром объяснял немцам, что в России революция, что царя нет и что…
Он не знал сам, что дальше, но это хорошо знали солдаты, в безудержном братанье настежь распахнувшие и пестрые подарочные кисеты, и разгоряченные, как будто в первый раз бьющиеся сердца.
С криками и песнями двигался этот пестрый поток, обрастая все новыми и новыми группами солдат, и вдруг, навстречу ему с края селения донеслось ритмичное, похожее на звук волынки присвистыванье, в котором резко звучали два слова: сингиби-сингаби! сингиби-сингаби! Топот ног сопровождал этот воющий свист.
Это плясали айсоры.
Как только сыпняки были уложены на койки, Аршалуйс стрелой вылетела из палатки и помчалась на берег к своим. Настороженные айсоры сидели под скалами, и посреди них гаша, их священник, в кюсише, укутанный черным бахромчатым фуляром, что-то им проповедовал. Вихрем ворвалась Аршалуйс в круг айсоров. О, если б она могла говорить! Зоя и Александр Иванович растолковали ей, что произошло. Теперь все люди — братья и у всех все будет. Теперь царя нет, и не будет богатых, и нищие перестанут быть нищими. Если б она могла это рассказать! Но язык у нее был вырезан, она не могла говорить. О, случилось такое, что она и без языка скажет!
Все айсоры знали, что у Аршалуйс убили мужа, что ее изнасиловали, что она вдова и что она навек опозорена, все видели, что поэтому никаких бус и стекляшек Аршалуйс не носит, хотя сестры, у которых она работает, могли бы подарить ей их много. Все знали, что Аршалуйс со дня своего несчастья ни разу не плясала, хотя айсоры каждый раз, как бывали сыты, становились в круг и плясали, вопя и свистя: сингиби-сингаби. Все знали, что у русских что-то случилось, но никто не знал, хорошо ли это или плохо для айсоров.
И старики опустили трубки, детвора онемела, зарывшись голыми животами в песок, старухи, растиравшие зерна в камнях, отложили камни, молодые мужья и жены, сидевшие тесно друг с другом, расплели объятья, и даже гаша, протяжно повествовавший о том, какой тяжелый был тот крест, под которым споткнулся Ишуси, остановил свой рассказ, когда Аршалуйс, увешанная бусами, монетами и побрякушками, в цветном платке, ворвалась в мирный круг и стала плясать.
Что с ней? Какая у ней радость?
Что она пляшет?
Когда айсор пляшет, он всегда что-нибудь изображает. Вот он умывается. Вот он смотрит в зеркало. Вот он собирает пшеницу. Вот он трет зерно. Вот он месит хлеб. Вот он нападает на врага.
Что Аршалуйс пляшет?
Вот она, раздув щеки, вытаращив глаза и выпучив живот и высоко задирая ноги, медленно начинает свистеть: сингиби-сингаби. Это кто-то важный. Это кто-то большой. Ого! Это самый большой. Аршалуйс останавливается и, положив камень на то место, где остановилась, пускается бегать вокруг него, ежеминутно падая ниц перед камешком. Сделав последний земной поклон, она вдруг переходит в быстрый темп: сингиби-сингаби! сингиби-сингаби! — высвистывает она и со всех сторон наскакивает на камень. Что такое? Это бой! Это битва! Это битва всех против одного! Она выкидывает руки, как будто бросая стрелы. Она наносит удары мечом! Очевидно, враг падает! Вот она показывает, как он падает, как он лежит, как он умирает, и, снова вскочив, начинает самый радостный, самый ликующий танец, который только может сплясать женщина, у которой вырезан язык.
Значит, случилось что-то хорошее. Сначала с земли подымаются мальчишки и девчонки и начинают плясать вокруг Аршалуйс. Сингиби-сингаби становится пронзительней. За мальчишками бросается в пляс молодежь, за ними их девушки. Несколько старух, не выдержав, присоединяются к пляшущим. Сингиби-сингаби становится как вой зимнего ветра в ущелье. Гаша отходит в сторону и прячет свой крест на груди. Лохматый старик пускается плясать по-старинному.
Тогда Аршалуйс выдергивает спрятанный у нее на груди кусок красной материи, из которой сестры нашивают себе кресты, и, махая им в воздухе, не переставая плясать, зовет всех идти туда, в лагерь, к русским. Приплясывая на ходу, не переставая свистать сингиби-сингаби, все движутся к лагерю. Аршалуйс знает, Аршалуйс не обманет. Она ведет, значит, туда можно и туда надо идти.
На краю селения этот пляшущий поток встречается с солдатской лавой, братающейся с военнопленными.
Ослабов видит, как Аршалуйс выбегает вперед со своим знаменем без древка. Какой-то солдат быстро прилаживает платок к пруту. Аршалуйс машет этим, уже совсем настоящим знаменем и кричит солдатам. У нее нет языка, но солдаты понимают, что она кричит. Солдаты впускают айсоров в свои ряды, пестрые айсорские лохмотья, темно-серые немецкие куртки, солдатские рубахи и гимнастерки, — все это сплетается: «Марсельеза», которую тщетно то тут, то там налаживают, и сингиби-сингаби звучат одновременно.
— Да здравствует братство народов! — не помня себя, кричит Ослабов, и комок слез захватывает ему горло.
Вдруг передние ряды круто поворачивают к лагерю.
Какая-то весть, сопровождаемая смехом, пролетает по передним рядам. Что это? Солдаты пролетают вперед и выстраиваются, как на смотру, в каре, с широким свободным проходом с одной стороны. Середина пуста. По ней робко толкутся офицеры. На них уже нет погон. За спинами солдат теснятся айсоры и военнопленные.
— Стройся! Смирно! — раздается неуверенная чья-то команда.
— Вольно! — весело летит из солдатских рядов.
Раскуривают махорку, переговариваются и вдруг притихли.
В каре вступает генерал Буроклыков.
— Пуговицы забыл навинтить!
— Ну и вырядился!
— С приездом!
— Тьфу, шут гороховый!
— С благополучной высадкой!
— А коленки-то, коленки! Ходуном!
В солдатских стеганых штанах и ватнике, с красной ленточкой в петличке, генерал Буроклыков, стараясь сохранить все свое достоинство, выходит на середину каре и кричит, стараясь крикнуть совсем так же, как всегда!
— Здорово, братцы!
Генерал Буроклыков делает несколько шагов взад и вперед, откашливается и начинает речь, раздельно выкрикивая слова и поминутно меняя направление головы.
— Самодержавной волей своей… государь император соизволил… сложить с себя корону…
Протяжный, убедительный свист прерывает его речь.
— Я говорю… волей народа… все будут равны… солдат и генерал… офицер и рядовой… фабрикант и рабочий… помещик и крестьянин… Каждый должен оставаться на своем месте и делать свое дело… Солдаты победоносной кавказской армии!.. Наша свободная родина окружена врагами… Мы должны развивать наступление… мы должны идти вперед и вперед… Соблюдайте дисциплину!.. Верьте старшим по чину!.. Бойтесь анархии!.. С верой в бога — за царя… то есть за народ! Да здравствует наш верховный вождь… его импера… Да здравствует свобода! Ура! Ура! Ура!
На все три стороны поворачивался генерал, провозглашая свое «ура», и все три стороны насмешливо молчали, и вдруг откуда-то из угла каре, сначала потихонечку, а потом все громче и быстрее, в чьих-то ловких руках гармошка-ливенка начала «барыню». Ряды лопнули и рванулись ближе к центру. Из рядов вышел Бастрюченко с цигаркой в зубах и, твердо подойдя к генералу, посмотрел на него и процедил небрежно:
— Ну, теперь проваливай!
Как куры от ястреба офицеры бросились врассыпную.
Буроклыков не растерялся и попробовал сделать шаг вперед на Бастрюченко генеральской поступью.
— Налево кругом марш! — скомандовал Бастрюченко.
Хитрые и острые глаза казака и вытаращенные над открытым, не знающим что сказать ртом — генеральские, на мгновение уставились друг на друга, и, не выдержав, раньше, чем Бастрюченко повторил приказание, генерал Буроклыков вдруг весь обмяк, обвис в своей кацавейке и, комкая левой рукой красный бант на своей груди, штатской семенящей походкой быстро пошел к выходу.
