И когда, появившись на пороге комнаты, Гюльриз неожиданно окликает его, Шо-Пир, не оборачивается, чувствуя, что он бледен.
- Шо-Пир! Из головы ушло! Я знаю, где она... Сумасшедшая, пошла на богару, на нашу богару - принести хлеба! У Саух-Богор, наверное, носилки взяла... Пойди к Саух-Богор, спроси...
Шо-Пир сдерживает неожиданный вздох и резко кладет ружье на стол.
- Неужели туда пошла? Зачем ты пустила ее?
- Разве я пускала ее? Я сказала: и думать не смей! Шо-Пир, ведь она может упасть... убьется!..
- Наверное, упадет, убьется, - говорит Шо-Пир, но в тоне его не тревога, а успокоенность.
Гюльриз удивлена: он смеется. Шо-Пиру неловко, что он смеется, но теперь не стыдно смотреть в глаза Гюльриз. Он знает, в лице его нет волнения.
- В самом деле, там не трудно сорваться. А правда, Гюльриз, она все-таки не трусиха?
- Сумасшедшая она! - хмурится Гюльриз. - О Бахтиоре мы беспокоимся, теперь за нее еще надо бояться, - посмотри, на горах снег!
- Вернется - крепко ей, нана, попадет от меня! - Шо-Пир кладет на место ружье, порох, гильзы, пыжи. - Пойду к Саух-Богор спрошу. А потом делами займусь, - надо позаботиться, чтоб Бахтиор с Худододом не застряли где-нибудь под перевалом.
- Вот хорошо, Шо-Пир! Ой, как я боюсь за него!
И Шо-Пир уходит из дому. И почему-то вспоминает тот день, когда, не обращая внимания на арыки и колдобины, мчал свой наполненный красноармейцами грузовик из города в то селение, где басмачи, может быть, еще не успели причинить зла... Да, да, вот так же думал он о жене, такое чувство испытывал тогда, выжимая газ до предела.
"Неладно все это!" - наконец заключает Шо-Пир, заметив, что селение уже недалеко. Смотрит на горы, внимательно вглядывается, ища в высоте крошечное желтое пятнышко, но там, где оно виднелось всегда теперь, как и по всему склону, - блистающий снег.
"Как бы в самом деле не сорвалась... хоть и умеют они лазать, как козы... Ох, и озорная же девчонка!"
И, отведя взгляд от горного склона, заставляет себя думать о Бахтиоре.
6
Оставшись одна, Гюльриз занялась тканьем, но непрестанно отвлекалась, поглядывая то на склон, по которому должна была спуститься с тяжелой ношей Ниссо, то в другую сторону - на тропинку, бегущую с перевала, откуда мог явиться Бахтиор. Придет или нет? С грузом или без груза будут его ослы? Вчера Гюльриз поделилась с Зуайдой последней меркой гороха и отдала Саух-Богор чашку просяной муки, из которой хотела испечь лепешки Бахтиору, если он вернется ни с чем... Саух-Богор сказала, что муж ее утром уйдет на охоту, может быть, пробудет в горах несколько дней, может быть, не убьет ни одного козла, потому что пороха осталось у него всего на три выстрела, а после собрания купец никому и ничего в долг не дает. Шо-Пир сказал: "Отдай", - и она отдала муку, хотя, по ее мнению, Исоф мог бы прокормиться в горах и запасом тутовых ягод... Да он, наверное, и не пошел сегодня, увидев, что выпал снег, обидно - зря отдала муку!
Сколько дней уже провела Гюльриз в ожидании, сердце ее изныло. А сегодня ноет оно особенно: перевал закрылся, снег белеет всюду, - страшен ей этот снег! Старуха думает и о Ниссо и о Бахтиоре. Думает то, о чем только однажды сказала Шо-Пиру. Не напрасно ль сказала, не лучше ли было б таить эти думы? Нет, Шо-Пиру можно сказать, у него большая душа, он понял...
Гюльриз вяжет новую рубашку Ниссо, зимнюю шерстяную рубашку. Вяжет заботливо, как невесте, и задумавшись, уже не глядит ни на склон горы, ни на тропинку, ведущую с перевала... И вдруг вздрагивает, услышав вдали трубный крик осла...
Отбросив работу, Гюльриз глядит из-под ладоней на зигзаги тропинки, и слабое ее сердце бьется сильно, как в молодости: по тропинке, гоня перед собой тяжело навьюченных ослов, спускается ее сын. Он хромает. Почему хромает? Но это ничего! Он идет, он жив! А позади идет Худодод. Но кто же тот, третий, перед Худододом едет на осле? Одет не по-здешнему... Это чужой... Но Гюльриз сейчас не до любопытства. Она улыбается, всматриваясь в Бахтиора. Длинная палка мелькает в его руке. Он опирается на нее. Распахнутый халат развевается на ветру, значит сыну жарко, ведь так и должно быть: когда человек идет быстро, ему всегда жарко... Ветер доносит песню сын поет свою любимую песню, - значит, все хорошо!
Старуха не трогается с места, не машет рукой, - нет у них, ущельцев, привычки показывать свои чувства. Следует даже придать суровость лицу... Но как бьется сердце!
Вот он уже близко, ослы топочут копытцами по камням, он их подгоняет: "Эш! Эш!" - из-под его тюбетейки торчит белый цветок. Откуда зимою он взял белый цветок? Но он сильно хромает, что могло случиться? Как долго ходил ее Бахтиор, как устал, наверно!
- Здравствуй, мать! - весело говорит Бахтиор, кивнув головой и останавливая сгрудившихся ослов на дворе. - Все хорошо?
Старуха кидает быстрый взгляд на того, чужого. Он сидит на осле. Русские сапоги, зеленые штаны, овчинная дорогая шуба, шапка с наушниками, каких Гюльриз не видала. Это русский? Нет, это не он, это женщина, из-под шапки видны длинные черные волосы... Приехавшая устало слезает с осла, снимает поклажу.
- Благословен покровитель! Хорошо, - отвечает Гюльриз Бахтиору и дрожащими пальцами помогает ему развязывать узлы арканов, стягивающих туго набитые джутовые мешки. Мысли Гюльриз ревнивы: "Зачем с Бахтиором женщина? Ехали вместе. Кто она?" Но тут же старуха соображает: "Русская. Значит, не к Бахтиору. К Шо-Пиру, наверное... Ну, это ничего... это даже хорошо..."
Гюльриз продолжает развязывать узлы, а сама глядит на ноги сына: обувь изорвана, пальцы обмотаны тряпьем. Как, наверно, болят его ноги! Сколько острых камней, сколько снега было на его пути!
- Отчего хромаешь, сын?
- Дурной осел на меня упал! Ничего, удержал его, вон этот! - Бахтиор указывает на маленького, принадлежащего Худододу осла с окровавленной мордой; кровь запеклась и на ободранной шерсти.
- Ничего! - усмехается исхудалый, с иссохшими губами Худодод. - Будь здорова, Гюльриз!
- Здоров будь, Худодод! - Старуха глядит на губы сына - они тоже растрескались, покрылись коростой. Как ввалились у Бахтиора глаза!
Бахтиор оборачивается к женщине, расстегивающей крючки тесного овчинного полушубка:
- Товарищ Даулетова, вот моя мать! - и шепотом добавляет матери: - К нам работать приехала. Другом нам будет!
Гюльриз хочет спросить: "Какая для русской женщины у нас работа? Может быть, это жена Шо-Пира? Никогда не говорил, что у него есть жена!", но женщина уже подошла к Гюльриз, приветливо протягивает руку:
- Здравствуй, Гюльриз! Счастье в твоем доме да будет!
"Откуда знает по-нашему, если русская? Хорошо сказала!" - думает Гюльриз, смущенно протягивая руку. Гюльриз не привыкла к рукопожатиям, пальцы ее неестественно вялы.
- Спасибо. Добрые слова слышу. - Гюльриз еще больше смущается и, не зная, как вести себя с приезжей, обращается к сыну: - Долго шли, Бахтиор?
- Пришли! - равнодушно отвечает он. - Товарищ Даулетова, ты садись, отдыхай.
- Долго, Бахтиор, ты будешь так меня называть? - улыбается Даулетова. Говорила тебе: зови меня Мариам!
Бахтиор бормочет в смущении:
- Хорошо, Мариам...
Он сбрасывает на землю первый тюк и толкает осла кулаком. Осел сразу ложится навзничь, взбрасывает копыта, извиваясь, старается размять и почесать взмокшую, горячую спину. Худодод кидается к нему, бьет его палкой, силится поднять на ноги.
- Шо-Пир где? - спрашивает Бахтиор.
- Вниз, в селение, ушел. Сейчас, наверное, придет. - Гюльриз показывает на вершину горы: - А Ниссо туда, не спросясь, ушла.
- Ушла? Как ушла? - быстро спрашивает Бахтиор, а Гюльриз пытливо заглядывает ему в лицо: есть ли в сердце сына тревога? Уж очень быстро он спросил - наверное, есть! И добрые глаза Гюльриз искрятся.
- Богару принести пошла, носилки у Саух-Богор взяла! - говорит она успокоительно, помогая сыну отвязывать вьюки, и уже по-хозяйски спрашивает: - Привез что?
- Нехорошо Ниссо сделала! Трудно там! - еще раз взглянув на высокий снежный склон, Бахтиор мрачнеет; но зачем матери знать его думы? - Муку привез. Рис привез Шо-Пиру подарок маленький: сахару три тюбетейки, русского табаку - одну, чаю - одну, пороху - банку. Спасибо русскому командиру, хороший человек оказался. Много русских туда пришло. Киргизы, узбеки и таджиков много, вот товарищ Мариам с ними, - Бахтиор кидает улыбку присевшей на один из мешков Даулетовой. - Все по-новому там, пусть Мариам расскажет. Далекий был путь. Снега много на перевале...
Даулетова вынимает из кармана полушубка круглое зеркальце, снимает ушанку, разглядывает свое обветренное, круглое, с выступающими скулами лицо, заплетает растрепанные косы.
Собрав развьюченных ослов и привязав их к деревьям, чтоб дать им выстояться, Бахтиор говорит Худододу: "Теперь иди! - и Худодод торопливо уходит домой, в селение.
- Куда складывать будем? - спрашивает Бахтиор, и Гюльриз советует ему не трогать мешков, пока не придет Шо-Пир.
Бахтиор садится на кошму, разостланную старухой под деревьями, приглашает Даулетову сесть рядом. Гюльриз выносит Бахтиору деревянную чашку с кислым молоком. Он протягивает ее Даулетовой. Мариам, сделав несколько жадных глотков, возвращает чашку Бахтиору, и он, поднеся к обмороженным, иссохшим губам, залпом выпивает молоко. Гюльриз очень хочется услышать рассказ обо всех подробностях путешествия, но Бахтиор уже растянулся на кошме, его глаза закрываются от усталости. Гюльриз незаметно отходит в сторону, Бахтиор спит. И, как была в расстегнутом полушубке, спит приезжая женщина.
