Пѣхота, преслѣдуя шайку по пятамъ, прошла почти мимо небольшой кучки конныхъ, очевидно пренебрегая ими; но два полевыя орудія замѣтили ихъ изъ хутора, и картечь завизжала, ломая сучья.
Вдругъ раздался крикъ. Инна едва успѣла отскочить въ сторону и закрыа лицо руками, узнавъ Русанова. На встрѣчу ему разомъ ударило пять, шесть выстрѣловъ, съ него слетѣла шапка, онъ покачнулся назадъ, но ничто не могло удержать бѣшеной скачки; привставъ на стременахъ, съ поднятою саблей наскакалъ онъ на графа, сталь звякнула, лошади сшиблись; одна повалилась на бокъ; другая, заржавъ, взвилась на дыбы и опрокинулась, обѣ исчезли въ клубахъ пыли.
Русановъ поднялся на ноги, и первый, подбѣжавшій къ нему, покатился съ разрубленнымъ плечомъ; другой свалилъ его самаго выстрѣломъ почти въ упоръ; водолазъ кинулся ему на грудь, онъ схватилъ собаку за горло…. Теряя сознаніе Инна бросилась возлѣ него на колѣна, обвила его одной рукой, и отталкивая другой острыя лезвія косъ, не чувствуя боли кричала въ изступленіи:- Пощадите! меня бейте! меня!
В. Клюшниковъ.
Часть четвертая
ГОЛАЯ ДѢЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ.[4]
"Что жь это я въ самомъ дѣлѣ? Куда это я забѣжалъ?" спохватился Коля, приходя понемногу въ себя. Вода холодною лентой обвивала ему грудь, нервная дрожь охватила все тѣло, зубы частили; вокругъ непроглядною стѣной поднимался очеретъ, а надъ головой синѣла чистая, далекая высь. Перепалка стихала, чуть слышно доносились тревожные голоса, глухо задробили по лѣсу копыта и стали постепенно затихать….
"Уѣхали!" встрепенулся Коля и рванулся было за ними; съ хутора неслась другая волна конскаго топота. Кавалеристы въ разсыпную перекликались на опушкѣ. Человѣкъ пять спускались къ самому пруду, поили лошадей, переговаривались въ нѣсколькихъ шагахъ отъ бѣглеца, а онъ не двигался съ мѣста, вздрагивая при каждомъ шорохѣ, и ожидая: вотъ-вотъ раздвинутся камыши, увидятъ его солдаты… и тогда прощай! Страхъ отнималъ ноги, а самого что-то тянуло выглянуть изъ убѣжища. Онъ пробрался на конецъ очерета, осторожно выставилъ голову, и проворно спрятался, ничего не разобравъ; ему померещилась кровавая рѣзня, истребленіе, бойня… направленное на него дуло!… Однако все было тихо; ободрившись, онъ рѣшился еще разъ полюбопытствовать: двое уланъ уносили съ поля Русанова, голова его свѣсилась на бокъ, руки качались будто плети, съ мертвенною уступчивостью… Въ другой кучкѣ солдатъ, прихрамывая, упираясь и бранясь, шелъ отставной поручикъ Кондачковъ. Скоро кони скрылись за садомъ. Въ безразличномъ отупѣніи простоялъ Коля еще съ полчаса въ водѣ. Почти подлѣ него, со дна пруда, поднималась высокая ракита; вокругъ ея пня весенніе наносы образовали пловучій островокъ; волна плескала подъ его окраины и разсыпалась мелкою рябью; на свѣтломъ днѣ лѣниво поварачивались караси, мелкіе жучки вертѣлись по верху, водяные пауки сигали во всѣ стороны…
"Пускай ее живетъ," разсуждалъ Коля, снимая съ платья прицѣпившуюся улитку: "ступай, наслаждайся жизнью… Никого не надо трогать…" Меланхолическое настроеніе болѣе и болѣе овладѣвало имъ, онъ вспомнилъ стихи изъ Лермонтова Валерика:
…Жалкій человѣкъ!
Чего онъ хочетъ? Небо ясно
Подъ небомъ мѣста много всѣмъ;
Но непрестанно и напрасно
Одинъ враждуетъ онъ — зачѣмъ?
И, повторивъ нѣсколько разъ послѣдній вопросъ вслухъ, онъ вскарабкался на берегъ островка, снялъ сапоги, вылилъ изъ нихъ воду, хотѣлъ было повѣсить ихъ на солнце и остановился…
"Зачѣмъ? Куда я теперь пойду? Что мнѣ дѣлать? Гдѣ преклонить голову? Лисы имѣютъ воры…"
Мысли его не замѣтно перешли къ житію пустынниковъ, какъ они уходили изъ городовъ, отряхая прахъ отъ ногъ своихъ, питались акридами, дикимъ медомъ, и враны приносили имъ пищу; положимъ, въ этой странѣ не было ничего подобнаго, а враны могли только глаза выклевать, да вѣдь ухитряются же бѣглые солдаты проживать по лѣсамъ… можно поститься на шелковицѣ, глодѣ, грибахъ… А зима? "Господи, спаси меня, спаси," зашепталъ онъ вдругъ, ставъ на колѣни и крестя себѣ грудь быстрыми движеніями правой руки, въ родѣ того какъ на балалайкѣ играютъ: "я раскаюсь въ прошлыхъ заблужденіяхь." Но тутъ стало ему совѣстно передъ самимъ собой: пришло на память, какъ онъ, ярый атеистъ, давалъ точно такіе же обѣты, собираясь на экзаменъ и запрятывая въ рукавъ клочокъ ваты отъ святой иконы, чтобъ этою самою рукой вынуть легкій билетъ…. "Будь они прокляты!" вырвалось у него новымъ порывомъ: "чему они научили меня? Какое это воспитаніе? Что я умѣю дѣлать? На что я гожусь? Въ писцы никто не возьметъ…. Ни на что не похоже, какъ ѣсть хочется," заключилъ онъ мысленно, подтянулъ кушакъ, и легъ на траву, надѣясь до ночи подкрѣпить себя хоть сномъ. Островокъ качался подъ нимъ, онъ старался еще бодрить себя, и съ какою-то безпечностью отчаянья принялся раскачивать подъ собой берегъ….
"Больше всѣхъ дяденька виноватъ," думалось ему противъ воли: "вотъ онѣ фразы-то! Мысли свободно, вѣдь ты не рабъ, ты свободный человѣкъ! Хорошо ему тамъ на пуховикахъ-то!" Онъ обернулся въ ту сторону, гдѣ въ зелени сада виднѣлась соломенная крыша усадьбы, и прежняя жизнь подъ крыломъ родственниковъ стала развертываться въ воспоминаніи….
"Тоже хороши!" желчно шепталъ онъ: "радовались не нарадовались бойкимъ мальчикомъ, вотъ тебѣ и бойкость… Посадить бы ихъ въ мою кожу…"
Настроивъ еще цѣлую кучу плановъ побѣга, истомленный нравственною пыткой, онъ наконецъ уснулъ; мысли, путаясь и безсвязно мелькая въ разгоряченномъ мозгу, перешли въ образы: чудилось ему, что онъ сидитъ на высокомъ креслѣ, за столомъ, крытымъ краснымъ сукномъ, подписываетъ проекты реформъ, судитъ, рядитъ и управляетъ дѣлами всей Россіи, а на другой столъ подаютъ ему жареныхъ фазановъ, куропатокъ, всевозможныя блюда, съ такими тонкими, ароматическими приправами, съ такимъ аппетитнымъ запахомъ, что такъ бы и поглоталъ все цѣликомъ… Но вотъ холодноватая сырость пронизываетъ его насквозь; отлежанный бокъ будто одеревенѣлъ, голодъ все сильнѣй да сильнѣй. Довольно, господа, идемте обѣдать! Онъ открылъ глаза: темное небо все въ звѣздахъ, и вѣтеръ заунывно шелеститъ въ камышахъ…..
Безцѣльно побрелъ онъ берегомъ пруда къ рощѣ. Налѣво отъ него двигалась по песку собственная тѣнь, направо по водѣ лунный столбъ. Кожаны не слышнымъ полетомъ съ пискомъ кружились вокругъ него, мелькали надъ золотистою рябью воды, вились въ тепломъ воздухѣ; на берегъ слабо плескалъ прибой. На мокромъ пескѣ четко вдавились чьи-то слѣды и темноватыя пятна. Коля наклонился и разглядѣлъ кровь.
"Кто-нибудь изъ нашихъ шелъ этою дорогой," подумалъ онъ, направляясь по слѣдамъ. Они привели его въ чащу орѣшника, Тамъ, полузадернутый горными тѣнями, лежалъ навзничь окоченѣлый трупъ. Бѣлый снѣгъ мѣсяца обдавалъ блѣдное лицо матовою синевой, на губахъ запеклась кровь, открытые глаза остановились на скошенномъ взглядѣ… что-то маленькое, черное побѣжало съ лица въ траву… Коля бросился въ сторону и пошелъ въ чащу, озираясь по сторонамъ.
"Чортъ ихъ побери совсѣмъ!" думалъ онъ, все чаще и чаще оглядываясь и ожидая чего-то послѣдняго, не выносимаго… и вдругъ… подъ ногами звучно топнулъ заяцъ и ровными прыжками зашуршалъ въ кустахъ. У Коли что-то оборвалось внутри; кровь прилила мурашками къ ногамъ; онъ дрогнулъ и пустился бѣжать безъ оглядки… Вѣтки хлестали ему въ лицо, онъ спотыкался на пни, падалъ, вскакивалъ, и все бѣжалъ, задыхаясь отъ усталости, волненья и обливаясь потомъ…
Деревья стали рѣдѣть; пестрымъ, неровнымъ ковромъ потянулась пашня; жутко и чудно отдавались ему собственные шаги. Онъ задержалъ духъ и пріударилъ еще шибче, самъ не зная куда….
На разсвѣтѣ, оборванный, взмоклый, голодный, наткнулся онъ на казачій пикетъ. Казаки поднялись было отъ разложеннаго огня, защелкали курками винтовокъ, но вглядѣвшись въ храбраго воина съ двухаршинною саблей, встрѣтили его дружнымъ хохотомъ. Онъ тотчасъ оправился, закинулъ голову, протянулъ саблю и горделиво проговорилъ: "сдаюсь!"
"Лондонъ, 15-го августа 1863.
"Не удивляйся, милый Аня, что я пишу тебѣ почти годъ спустя послѣ послѣдняго письма. Ты знаешь по себѣ, какъ всѣ мы лѣнивы безъ крайней надобности… Ну вотъ, по привычкѣ, не обдумывать письма заранѣе, написалось такое слово, что ты пожалуй ужь мысленно отсчитываешь сумму, которою можешь мнѣ пожертвовать, не стѣсняя себя. Нѣтъ, милый, не то: писать, просто писать тебѣ хочется, побесѣдовать съ тобой, оправдаться передъ тобой, Авенпръ. Ты всегда былъ немножко холоденъ и безучастенъ ко всему кромѣ насущныхъ потребностей, а не знаю почему кажется мнѣ, ты лучше другихъ поймешь меня. Я одна, совершенно одна, на чужой сторонѣ; слова живаго не съ кѣмъ перемолвить, лица симпатичнаго негдѣ встрѣтить. Я знаю, тебя это поражаетъ: она? въ Лондонѣ? и одна? Ты на здѣшнихъ выходцевъ нашихъ мѣтишь; они потеряли въ моихъ глазахъ всякое значеніе, хоть собственно мнѣ отъ этого далеко не легче. Эти образы, запутанные тогой таинственности, стоявшіе на высокихъ пьедесталахъ, оказались топорною работой, какъ только я разсмотрѣла ихъ поближе. Я не чувствую ни малѣйшей охоты сближаться съ эмигрантами-соотечественниками. Кто меня не знаетъ, пожалуй увидитъ въ этомъ черту сатанинской гордости; а я не желаю и злѣйшему врагу дойдти до той ужасной мысли, которая теперь не даетъ мнѣ покою. Я почти убѣдилась, что я ничто. Если и уцѣлѣла нравственно, я обязана этимъ тому, что не выходила изъ своего головнаго мірка. Прими я хоть какое-нибудь участіе въ жизни, не поручусь что бъ изъ меня вышло. Всѣ формы жизни прошли передо мною, всѣ направленія дѣятельности сталкивались вокругъ меня, ломая и уничтожая другъ друга; я увлекалась то тѣмъ, то другимъ, но приступить не могла ни къ одному. Какъ только я осматривалась въ новомъ положеніи на столько, что затаенная ложь, не чуждая ни одной партіи, начинала мнѣ сквозить чрезъ декоративную внѣшность, я чувствовала себя разбитою, уничтоженною, замирала на время для жизни, замыкаясь въ самой себѣ Я не проклинала прежнихъ товарищей я молча удалялась отъ нихъ; они честили меня измѣнницей святому дѣлу и прочими кличками, къ которымъ только теперь я совершенно равнодушна, — только теперь, когда всѣ стремленія мои разбиты дѣйствительностью, когда я разочаровалась въ себѣ и во всемъ, за что жертвовала собою. Годъ тому назадъ, я сошлась съ людьми, которые казались мнѣ поборниками правды, добра, свободы, всего, не потерявшаго для меня и до сихъ поръ своего истиннаго смысла. Теперь я вижу насквозь эту горсть честолюбцевъ, жадно рвущихъ другъ у друга власть, какъ стая коршуновъ тащитъ другъ у друга изъ клева требуху дохлой скотины. Я видѣла эту знаменитую борьбу, въ которой свобода народовъ — звучный предлогъ для возвышенія однихъ тирановъ насчетъ другихъ; я знаю всѣ ихъ средства къ достиженію цѣли самой низкой, прикрытой маскою національности. Я стояла лицомъ къ лицу съ тѣмъ самымъ народомъ, съ которымъ они заигрывали до поры до времени. Это было послѣднею гирей на колеблющіеся вѣсы…. Нѣтъ словъ выразить презрѣнія, нѣтъ мѣрки для ненависти, которыя почувствовала я къ нимъ. Я съ ужасомъ обернулась назадъ…. Тамъ, за мною, осталась Вѣрочка, сперва творившая себѣ потѣху изъ науки, а потомъ заигравшая въ революцію; тамъ былъ Коля, сразу принявшійся за разрушеніе троновъ; тамъ, наконецъ, накопилась мелюзга, тля, въ сравненіи съ которою эти дѣти казались гигантами…. Я осталась одна, на своей призрачной высотѣ, изломанная, искалѣченная, безъ всякой охоты къ жизни, безъ всякой вѣры въ будущность.